Первый пергамент с фамильным гербом красной розы оказался передо мной в хранилище Бодлианской библиотеки. На тонких волокнах переплетается валлийская гордость и амбиция рыцарей, говоривших на суровом английском лишь при дворе. Родовое древо уходит к Оуэну Тюдору, придворному красавцу с гостевой шпагой. Его тайный брак с Екатериной Французской стал искрой, от которой вспыхнула династия.

Утренний Йоркский штандарт

Пятнистый рассвет битвы при Босворте доносится через хроники комитаджора [мартовщик, наблюдатель лагеря]. Я перечитываю записи: «король Ричард встал раньше трубача». В тот день Ричарду III не помогли ни выучка, ни мощный тяжёлый кавалерийский кулач. Генрих Тюдор шёл под знаменем красного дракона Кадваладра и добился победы, обернув войну Алой и Белой розы плащом нового порядка. На поле лежали телами союзники обеих сторон, а из глинистой жижи медленно поднималась новая корона.

Генрих VII, первый из линии, не пускал корни глубоко: боялся мятежей, полагал нарочито маленький двор мудрее пышной роскоши Плантагенетов. Я нашёл в казначейских книгах запись о расплате «за шёлковый кушак для переговоров с шевалье д’Обиньи». Король торговался точнее любого антрепренёра. Казна отплатила ему стабильностью, страна отдохнула от копий, а казуистика парламента приросла «актом о преемственности», закрепившим Тюдоров твёрже камня.

Младший Генрих — тот, кого привыкли называть Восьмым,— перевернул картину мира резким мазком. В музейной витрине я держал в перчатках его личную печать: бордюр из тюдоровских роз и пунцовая мантия, затёртая от выездов на турнир. Властителю не хватало отного, — наследника-мужчины. Двор погрузился в брачную геометрию. Аннулированные союзы, сомнительные буллы, лютый спор с Римом родили Англиканскую церковь. Тезисы Кранмера, записанные «чёрной псалтырью», шипели новой латынью, где слово «supremus» звучало громче «papa».

Протестантский разлом

После казни Анны Болейн пахнуло свинцовым дымом нравственного опустошения. В колокольне Сент-Олбанса до сих пор висит колокол, выкованный для её коронации, он не звонит по уставу, будто стыдится. Шестёрка браков вылилась в единственного Эдуарда VI, хилого мальчика с умом теолога. Я листаю его дневник — там сухие заметки о перемещении пороха и запрете мессы. Когда «Book of Common Prayer» вышла из печати, латинские антифоны исчезли, словно их смыло весенним приливом Северного моря. Рикардианское «De profundis» сменилось английским «Out of the deep».

Мария Стюарт принесла реванш католицизму огнём костров. В лондонском архиве плакатов я вижу подлинную листовку с изображением «пиллариусов» — столбов позора для «лютеровых волчат». Пять строк пропаганды — и толпа идёт к Смитфилду. Мария пила вино, настоянное на гранате, чтобы «укрепить сердце», врач записал рецепт в кодексе Epistolae Medicorum.

Елизавета I, рождённая «незаконной» по логике прежних декретов, вышла на сцену под девизом «Semper eadem». Я стоял в Хэмптон-Корт, где потолок расписан «колесами судьбы» итальянского мастера Тибиалло. Там монархия провозгласила религиозное урегулирование. Свод «via media» удержал страну от гражданского разлома, предоставив англиканству упругую гибкость. Пираты превратились в каперов: Дрейк, Хоукинс, вволны Карибского моря гремели медными стригами дублонов. Моя рука держала компас Дрейка — стрелка дрожит, будто слышит грохот Сан-Хуана.

Последний аккорд

Смерть Елизаветы в Ричмондском дворце окутана липким ароматом ландыша: придворные сжигали благовония, чтобы скрыть запах гниющих стенных панелей. Тюдорская линия угасла, уступив Стюартам. Ланкастерская роза растворилась, однако семена уже проросли: англиканство, мощный флот, театральная революция Глобуса, первый опыт государственного долга в форме «талли» [расчётная бирка, колышек с насечками].

Читая последние письма Вальсингама, чувствую холодную решимость эпохи. Он советовал Елизавете «держать государство, будто лук держит тетиву: расслабишься — струна провиснет». Так кончилась баллада о Тюдорах, но каждый залп её фейерверков всё ещё висит над Темзой, отражается в зеркальной глади науки, дипломатии, литературы.

Я выхожу из архива с лёгкой пылью на ботинках. За дверью шумит Оксфорд-стрит, витрины сияют неоном, а в голове гремят барабаны при Босворте. Династия спит в мраморе Вестминстера, однако в моих записях кровь королей по-прежнему тепла.