Я давно работаю в архивах Рогожского кладбища и Сибирской партийной комиссии, поэтому сквозь пожелтевшие метрические книги вижу нервную пульсацию 1917 года. Старообрядческая вселенная выглядела парадоксом: консервативный догмат и модернизированный капитал в едином родовом теле. Купеческие товарищества Морозовых, Рябушинских, Мамонтовых сдабривали рынок банковскими билетами, а за богослужением держали двуперстие. Когда Петербург взорвался, эта среда не отшатнулась, а попробовала задать революции собственный порядок.

Политический контекст

Февральская оттепель открыла дорогу религиозной свободе. «Закон об уравнении конфессий» от 20 марта лишил синодального губернатора контроля над храмами. Для беспоповцев такой поворот звучал как долгожданный «политический крестный ход». Их голоса звучали в рабочих и солдатских советах Нижнего Новгорода, Костромы, Рыбинска. На заседаниях я встречал термины «соборное самоуправление» и «фискальная автономия», перекликавшиеся с их древним понятием поморского «окружного послания». Революционный лексикон впитал старое слово «скопа» — общинная касса, превратив его в фонд взаимопомощи для бастующих.

Социальные мотивы

Старообрядческий капитал подстроил логистику фронта: артели вязальщиц Канавинской слободы выпускали гимнастёрки быстрее казённых фабрик. Экономисты называли подобный уклад «крафтовой корпорацией», я предпочитаю термин «фратрийный меркантилизм». Прибыль распределялась через церковную трапезу и беспроцентные ссуды. Поэтому февральские лозунги социализации земли встретили здесь сдержанный интерес, а требования национализации банков вызвалиали холодный пот: в московской бирже на старообрядческий капитал приходилось пятнадцать процентов оборота.

Культурные следствия

Октябрь перемешал карты. В ноябре я присутствовал на тайном сборе «беглопоповцев» в Брагине. Там звучала герменевтика Апокалипсиса: «зверь багряный» трактовался как новоиспечённый ВЦИК. Риторика приобрела эсхатологический серебристый отблеск. На этом фоне часть интеллигенции Рогожского кладбища подписала воззвание о поддержке Советской власти, рассчитывая получить узаконенный статус Древлеправославной церкви. Они ошиблись: декрет о свободе совести от 20 января 1918 года снял налоги, но отнял юридическое лицо. Произошла катастрофа юридической экклесиологии.

В декабре 1917-го в Камбарке я зафиксировал уникальный диалог. Красный комиссар протянул председателю скита револьвер, требуя изъятия ризницы. Настоятель ответил: «Мы вошли в революцию не ради обнищания алтаря, а ради правды совести». Словосочетание «правда совести» позже всплывёт в протоколах комиссии Богословского факультета МГУ — редкий пример прямой лексической миграции из старообрядческой публицистики в марксистский дискурс.

Эпиграфом к 1917 году для старообрядчества подходит строка из летописца Аввакума: «Бежим, а путь полон ловчих сетей». Революция раздвинула сети, однако предложила иной план: раскол между хозяйственной элитой, ушедшей в эмиграцию, и сельскими скопцами, растворившимися в продразвёрстке. В источниковедении ждут внимания протоколы «Комитета согласия древлеправославных течений» (Петроград, август 1917). В них сохранены сведения о попытке создать конфликтфессиональный синедрион, способный стать третьей силой между Поместным собором и Совнаркомом.

Тем самым старообрядчество проявило себя лабораторией русской модерности: догматическая непластичность сочеталась с высокими скоростями капитализации. Революция оголила напряжённую пружину дуализма, превратив бегство от «никонианского» государства в партнёрство с новым, ещё более вселенским Левиафаном. Идея соборного самоуправления пережила перелом — не в виде политической партии, а как культурный код хозяйственной самоорганизации, который сохранится в артельных уставах Нечётного Печатника двадцатых годов.