Я ступаю по булыжникам старой Соборной улицы и ловлю реликтовый запах жженого льна. Археологи фиксируют здесь культурный слой толщиной до трёх метров, и каждый сантиметр подбрасывает причудливый остракон — черепок сибирской глазури, обломок турецкой табакерки, свинцовый пломб катраг (печать-бирка) с гербом Московии. Эти немые объекты, словно ферромагнитный порошок, выстраиваются вокруг ядра — личности Репина — и показывают, как город на стыке фронтиров притягивал к себе разнородные влияния.

Доимперский период

Карта 1638 года фиксирует Чугуевскую крепость в излучине Дельтового лога. Территория служила «скобой» (пограничным форпостом), прикрывающим Московское царство от крымских выходов. В летописи Попова упоминается деревянный острог в форме вытянутого каре — образец «русной бастеи» (позднесредневекового плана с заострёнными углами). Казаки Черкаского полка, потомки черниговских служилых, строили землянки-«зимники» вдоль оврагов. Соседство портянничьих слобод и ратушной площади рождало контраст: крик ярмарочного глашатай, звон кузнечного меха, визг писаря, начертательной тростью выводящего полковой реестр. Локальная экономика уже тогда вращалась вокруг «донцовского салотуна» — особого сорта пакли, шедшего на канаты для военного флота.

Эпоха Репина

К середине XIX века оборонная функция атрофировалась, на сцену вышла мещанская предприимчивость. В 1844-м в дом залогового казака Ефима Репина вселяется протоярусный запах олифы: маленький Илья вдыхает его вместе с запахом хлебного кваса. Я изучил приходские ведомости и нашёл запись о нежданном визите иконописца Никанора Добряковва, который в тот год подряжался расписывать Казанскую церковь. Ученик наблюдал «роздраивание» (перевод линейного наброска в цвет) на тёплом лике Богородицы и усвоил технику лессировки раньше, чем грамоту. Соседний Чугуевский военный топографический депо дарил юному наблюдателю шкот-кубарь (оттиск с медной карты) — отсюда тонкая линия горизонта в «Бурлаках». Река, казармы, рынок, шагистый топот рекрутских сапог — всё спрессовалось в аккумулятор памяти, который разрядился на холсте позднее, уже в Парижской мастерской Кормона.

Нынешний облик

Плоские крыши кирпичных лавок теперь прикрыты оцинкованным листом, фасады — известковой рустовкой. Я поднимался на колокольню Введенского храма и видел планировку, сохранившую «волчатый зуб» — древний вал с деревянным частоколом, ныне заросший бузиной. Дом-музей Репина — пример палимпсеста: под поздними наслоениями штукатурки найдено «гвоздёное письмо» — детская насечка будущего мастера. В местной гимназии, переименованной в арт-лицей, хранят фрагмент офорта, подаренный императорской академией, на обороте карандашная помета: «уроки Живого Литвака». Город продолжает ронять в землю крошки прошлых эпох, а значит, хроника не закрыта. Я собираю её стратиграфию, словно дирижёр партитуру, и слышу сквозь слоёный шум веков увертюру гения, рождённого на донцовском взлёте.