Я изучаю Муссолини более четверти века. Почтовые открытки с его профилем, выцветшие газеты Popolo d’Italia, стенографические отчёты заседаний Гран-консилио — всё это напоминает лабораторию, где наблюдается превращение политической дрожжи в диктаторский напиток. Ни одна каноническая биография не передаёт запах типографской краски, которой юный редактор пропитывал пальцы, формируя первые лозунги. Личная экспрессия, доза провинциального нигилизма и темперамент вождя-импровизатора дали старт коричневому экспромту.

Юность и мировоззрение

Мальчик из Форли носил имя мексиканского реформатора Бенито Хуареса — от отца-республиканца, подрабатывавшего кузнецом и анархическим пропагандистом. В семейной хижине пахло железом, полынью и газетной бумагой. Ранний социалистический период закален в контрастах: с одной стороны — уроки квадратного равенства Жан Жореса, с другой — тосканский футуризм, возводящий насилие в эстетический абсолют. Недолго думая, Муссолини усвоил метод «azione diretta» — прямое действие. Концепция palingenезического (возрождающего) ультранационализма ещё не сформировалась, но зерно уже сидело: перерождение нации через катарсическое потрясение. Из штампов он вытряхнул «непримиримую» тактику, запомнив формулу «me ne frego» — «мне плевать», превратившуюся в эмоциональную подпись фашистской культуры.

Взлет диктатора

Любой митинг, организованный Муссолини после 1919-го, напоминал античный форум, где харизма носился по сцене, жестикулируя руками, будто дирижёр tempesta. Термин «squadristi» обозначал боевых ополченцев, одетых в чёрные рубашки, сам он называл их «centurioni della rivoluzione». В марше на Рим ключевую роль сыграла plebiscитарная аккламация — публичное выкрикивание согласия, имитирующее древнеримское contio. Король Виктор Эммануил III избрал стратагему cesaropapизма, передав дуче мандат в надежде усмирить улицу. В итоге родилась конструкция «lo Stato totalitario»: корпорации труда и капитала, свод имперских статутов и изукрашенные эллинистическими барельефами здания Министерства культуры. Термин «polycratic chaos» (многоцентричная власть) в Италии звучал как «confusione creativa» — лоцман штормил, сохраняя неопределённость, чтобы подданные искали опору в нём одном.

Финал и наследие

К 1943-му структура догнивала. На фронтах рассыпались аллегории древнеримских орлов, а внутри «gran consiglio» оформилась фракция недовольных. В ночь 24 июля голосование за отставку дуче напоминало декурионат (decurionato — позднеримский муниципальный совет) эпохи упадка. Немецкий десант выкрал Муссолини с перевала Гран-Сассо, создав марионеточную Республику Сало. Последний акт произошёл у озера Комо: колонна из лимузина Lancia Astura и грузовика со скарбом семьи двигалась к швейцарской границе, где партизаны Валерия извлекали из багажа бурый портфель. Внутри лежала неоконченная речь, начиналась она фразой: «Sono un uomo finito…» — «Я человек, закончивший свой путь…».

После расстрела тело бросили на площадь Лорето, место, где в 1944 партизаны были казнены его эскадрой. Символическая компенсация сложилась в morbosa curiosità: толпа, плющи, сапоги, удары, фотографы, солдатское равнодушие. Я анализировал негативы: на стеклянных пластинах просматриваятся ироничная гримаса — будто альпийский мармонт высунулся из норы. Смерть дуче не закрыла вопрос. Исследователь сталкивается с palinodia — ритуалом посмертного отречения, когда прежние соратники выбрасывают фашистскую иконографию, но тайком сохраняют фрагменты для будущих конспирологий.

Фантом Муссолини не улетучился. В итальянских афишиных комиксах он мелькает как герой-шарж, в академической лексике прижился термин «mussolinismo»: режим личного авторитета, построенный на театральных жестах, промышленном агент-брокераже и культе молодежи. Во время семинаров я демонстрирую студентам витраж из абстрактной шкалы: осколки социализма, интервенционизм, футуристическая апология войны, макиавеллистский реализм, священный эгоизм нации. Соединяясь, эти фрагменты создают kaleidos — узор, который искрится страхом и обаянием. Фашизм в Италии не повторил точь-в-точь фюреровскую формулу, он оперировал апостериорной софистикой «ragion di stato», пряча меч в мраморный футляр.

Изучая архив Quirinale, я обнаружил записку шефа полиции Артуро Бочи: «Дуче боится тишины аудитории». В единственной фразе зафиксирован краеугольный афоризм власти спектакля: лидер живёт ровно настолько, насколько публика издаёт звук. Когда эхо затихает, возникает вакуум, который даже карабинерские роты не могут перекрыть. В этом резонаторе и похоронена фигура Муссолини. Однако археология памяти продолжает копку: из-под культурного перегноя вырастают новые shoots — ремиксы старых лозунгов, муралы на гаражах, цитаты в рэп-треке. Историк обязан держать скальпель холодным и взгляд трезвым, чтобы отделять плод от плевы.

Читатель, встречая слово «дуаль» в контексте Муссолини, держит в уме бинарное зеркало: революционер-антисистемщик превращается в архитектора системы, трибун-антиклерикал получает благословение папы, пацифист-социалист оправдывает газовую атаку на эфио́пское Валь-Вават. Такой оборачиваемый нарратив служит Lehrstück — обучающей пьесой, где персонаж поедает собственный хвост, подобно уроборосу. Финальный урок фиксируется латинским клише «sic transit gloria mundi» — слава уходит, но почерк на стене остаётся. Мне остаётся скрупулёзно переводить этот почерк, чтобы каждое поколение расслышала грохот сапог сквозь треск виниловой пластинки.