Я изучаю Александра почти два десятилетия, и каждый рукописный свиток, поднятый из пыли Ай-Ханума, убеждает: у царя существовали две короны. Одна блестела на поле боя, другая колола виски сомнением.

Первая корона отлита из золота побед. Армия, собранная в Пелле, двигалась быстрее римских курьеров. На Границе юный басилевс прошел реку, словно стрелу, и загнал персидских сатрапов в анестезию славы. В Иса-Даре он применил periplous — манёвр окружения фаланги конницей, описанный Полибием как «морской охват на суше». Числа походов сбивают счёт: за одиннадцать лет царь прошагал примерно тринадцать тысяч километров, оставив за спиной лезвие скифской степи, пыль Сузы и горький запах Гедрозии.

Военная диадема

Заснеженные перевалы Гиндукуша требовали от войска апатии (отказа от страха). Кратер оз держал клином гоплитов, а сам Александр, будто живой экфрасис (зримое воплощение рассказа), взбирался первым. Дирижаблями служили мула, верблюд и лошадь: вся логистика вертелась на копытном ритме. Сариссофоры меняли тактику каждые двадцать стадий, чтобы персы не выучили рисунок удара. Каждый новый шаг добавлял к мифу кубический сантиметр бронзы, кладя в кованую шкатулку памяти будущую легенду.

Вторая корона пахло мастикой библиотек. В темпе марша Александр таскал за войском клетки с ботаническими образцами, топографов и философов. Каллистен составил хронику, где битвы соседствовали с описанием аурамахии — спор о духе. В Вавилоне царь приказал измерить звездное небо и записать позиции Набу. Упражняясь в диалогах, он пытал Анаксархова: «Где граница для желаний?» Ответ — «в душе» — повис, как непрошеный амфор, над пиром. В этот миг на лбу владыки заблестела вторая корона: венец, сплетённый из вопросов.

Ученый венец

Сомнение скрипело громче доспехов. Сближаясь с персидской знатью, он вводил проскунисис — церемонию земного поклона. Македоняне шипели: «царский яд». В барке над Евфратом Птолемей шушукался с офицерами: царь заменяет македонскую евпаторию восточным овалом. Ночное небо Бактрии вытягивало из него тень Диониса: пиры становились длиннее, пролитое вино смешивалось с головами сатрапов. Любой ремесленник Лидии видел: диадема гения тускнеет, терновые иглы растут.

Тень цикуты

Кульминация расправы — убийство Клита. Удар копьём сквозь грудь друга оставил в зале гоморратию — коллективное оцепенение. Царь схватился за бороду божества на барельефе и рыдал, словно новобранец. Сократ пил цикуту, подчинившись политики, Александр влил яд в собственную легенду, подчиняясь себе. Луг Мараканды помнит отголосок приказа: «полководцы не имеют друзей». Этот крик глушит фанфары, берёт слово вместо летописца.

Последние месяцы в Вавилоне выглядят хроникальным palimpsestum: перемежаются отчёты врачей, астрологов, софистов. Слепой жрец Беросс шепчет о затмении, полководцы спорят о successiones, вино идет в мехах, а тело поднимает жар. Фигура Александра трескается от противоречий: пророк-гигант и юный пьяница, основатель городов и разрушитель цивилизаций. Две короны висят над ложем, скрещивая сияние и колючки.

Я переворачиваю глиняную табличку с клинописью, беру кальку, вычерчиваю силлогизм: ореол без цикуты превращает царя в картон, цикута без ореола — в чудовище. Историия держится на напряжении между двумя венцами. Пока ученики свертывают пергамент, я слышу далёкий стук сапог: Александр продолжает марш в воображении тех, кто считает песчинки времени. Короны сменяют друг друга, будто калейдоскоп, но обе остаются на одном лбу, где шрам от Градиска сверкает под бронзой вечности.