Раскрывая придворный антагонизм к Петру Алексеевичу, опираюсь на переписку князя Борисова, протоколы капитула Андрея Первозванного и собственные архивные наблюдения.

За фасадом пышных ассигнаций скрывались тревога, обида, страх потерять вековые привилегии. Эмоциональный сплав оказал серьёзное давление на повседневные службы и трапезы в Золотой палате.

Ломка старых ритуалов

Монарх приветствовал европейский камзол, заставив бояр отказаться от парчи, подстригать бороды. Для придворного круга такие распоряжения равнялись публичной порке, ведь волос и ткань служили знаками сословного капитала. Герольды фиксируют случаи, когда не успевший надеть немецкое платье вельможа терял чин, а вместе с ним и доход, описываемый в ведомостях как «живание».

Религиоцентричная психика высшего сословия воспринимала бритьё одновременно как модный жест и как порчу богоустановленного образа. Термин «акраса» — связанный с порядком и благолепием в храмовом убранстве — фигурировал даже в челобитных против новых цирюльных правил.

Резкие кадровые ротации

Пётр Алексеевич основывал иерархию на служебной выслуге, а не знатности крови. Табель о рангах превратил родовую лестницу в подвижной эскалатор. Для старой знати подобный механизм означал угрозу трансляции фамильного капитала детям.

Разжалование боярина Суховеева в простые ратники стало показательным спектаклем. Придворные видели, как каприз государя в одно утро превращает бархат в солдатскую шинель. Неудивительно, что перешёптывания о самочинном самодержавии усиливались, обрастая сюжетами о «царе-столяре».

Дополнительное раздражение вносили фавори ты-выскочки: Меншиков, Ягужинский, Брюс. Их головокружительное возвышение опровергало вековой принцип «кто родом ближе к трону, тот и при казне».

Фискальные удары казне

Война со Швецией потребовала ресурсов. Вместо разовых поборов монарх ввёл рекордные по частоте подати, ассамблейский налог, а после появлялись свадебные и банные пошлины. Термин «кумовщина» тогда получил фискальное значение: взимание монеты с каждого крестного обряда.

Служилые жёны жаловались, что сборы на конфетные столы портили домашние счёты, а поэты сравнивали новую налоговую машину с «чугунным жерлом», поглощающим имения. Придворные добровольно платили мало, взимание сопровождалось «стропилом» — насильственным залогом имущества.

Не меньше злости вызвал монетный реформационный курс. Лёгкое серебро обесценивало домовые клады, оседавшие годами. Старинная рента превращалась в медный звон, иронично прозванный «монитой».

Сочетание личных унижений, имущественных уколов и обрядового шока образовала устойчивую оппозицию. Недовольные оставались при дворе, строили фракционные союзы, травили царя анонимными пасквилями. Отъезд значил лишение кормлений, поэтому фронда носила придворный, сидячий характер.

Как свидетельствуют тайные доносы Архива Коллегии иностранных дел, самая громкая интрига готовилась не в палатах Шереметевых, а в кружке дворцовых камер-юнкеров. Страх быть опрокинутым в рядовые служки объединял разночинную элиту, даже если ранее она воевала друг с другом за выход к царской руке.

Проведённые меры подарили стране национальную армию, новаторское налогообложение, однако монарх расплатился хроническийской неприязнью дворцовых зал. Антагонизм ослабевал лишь во время кризисов, когда от самодержца ожидали защиты от угроз извне.