Сидя над рапортами 1798 года, я вновь ощущаю сухой привкус кхамсина, впитанный бумагой полевых штаб-квартир. Париж тогда упивался словами «Республика», а в Александрии уже звучал барабан La Grande Nation. Стратегический горизонт напоминало палимпсест: поверх классических схем накладывались экзотические контуры османских вилайетов и ландшафт интеллектуальной славы, суливший Бонапарту лавры нового Александра

Между Республикой и Востоком

Военные хранили в памяти поражение при Тулоне, гражданские — голодные бунты. Директория держалась на хрупкой коалиции плутократов и якобинских эпигонов. Для неё экспедиция представлялась эвакуацией из политического тупика: генерал, окружённый gloria militaris, отправлялся далеко от бурлящих клубов Фейдо. Я видел, как члены Комиссии наук спешно паковали сикль-штангельметр и диоптры: научное сияние застилало глаза даже скептикам. Термин «ориентализм» ещё не бытовал, но его эмбрион уже пульсировал в дневниках учёных.

Магия пирамид походу придавала метафизический рельеф. Шампалурт — артиллерист из моего архива — писал о «струнах пустыни», натянутых между светом Сириуса и чугуном орудий. Подобные метафоры скрывали суровую прозу: нехватку пресной воды, дизентерийную тень и рельеф, где кавалерия буксовала, словно в мираж-болоте.

Битва у пирамид стала триумфом тактической геометрии. Каре, насыщенные мушкетным огнём, разрубили мамелюкскую кавалькаду, как стилеты — пергамент. В военном дискурсе закрепился неологизм «мамелюксекция» — сравнение с анатомическим препарированием. Я уделил внимание грамотному распределению артиллерийских батарей: фланговый огонь выпускал свинцовый «хрематистер» (греч. – «гремящий»), разрывая психику врага ещё до рукопашной.

Политическая алхимия Востока

Коранисты аль-Азхара начали фатву против чужеземцев, но Бонапарт, сводя арабскую письменность к романтизированному калькусу, уверял население в почтении к Пророку. Операция сопровождалась режиссированной пропагандой: рукописные «Proclamation au peuple du Caire» тиражировались переписчиками-инджалами. Двойственная риторика — революционная и квази-исламская — напоминала химеру, скроенную из триколора и полумесяца.

Системная гниль Директории между тем усиливалась. Газетный feuilleton сообщал о «скелетных финансах» — метафора, отражающая обескровленный ассигнаж. Я анализировал корреспонденцию Талейрана: там уже сверстался план «ремиграции героя». Министр видел в экспедиции временный саркофаг для амбиций генерала, а вышло напротив — инкубатор для будущего консула.

Провал флотилии при АбуКире изменил стратегический баланс. Нельсон превратил Лаудоном построенные корветы в пылающий мавзолей, отрезав Бонапарту коммуникационную пуповину. В итоге армия стала «песчаным анклавом», жившим на рационе из феллахских зерен и украденных осликов.

Возврат через чёрный хребет времени

Вторая коалиция давила Республику, словно пресса для винограда. Я вспоминаю телеграмму, где Директория взывала к генералу Моро: «subsidium temporale». Письмо читалось как стон. Бонапарт почувствовал момент. Он покинул армию, оставив ей Клебера и короткую записку с фразой «вера в судьбу заменит эскадру». Отсутствие местоимений придавало перу лаконичность оракула.

По прибытии герой вдыхал совсем иной воздух: Париж жил по календарю, отстукивающему последние дни Республики. Сен-Клу стал театром, где Деятели пятого года разыграли финальный акт месса-брюмера. Я, изучив стенограммы Совета Старейшин, замечаю термин «hellenismos»: античная военная диктатура подавалась как синтез порядка и свободы. Луи-Наполеоновская софистика рождалась в этих речах.

Конституция VIII года установила Трумвират — троих консулов. Два спутника орбиты Бонапарта, Сийес и Дюко, мигом превратились в лунных сателлитов, отражающих его сияние. Фраза Сийеса «терциарная сила» давно ушла в учебники, в моём архиве лежит оригинал, где чернила ещё пахнут галлом.

Наследие кампании

Египет превратился в лабораторию колониального дискурса. Описание барельефов Дендера, выполненное Денонсом, дало Европе слово «филистратия» — власть любителей древностей. Научная миссия издала «Описание Египта», цикл томов, чья гравюра Нильских порогов напоминает кинематографический раскадровщик будущих ориенталистов. Военная часть опыта перешла в реформу артиллерии: конический запал «B18» разрабатывался на основе египетских полигонных тестов.

Переворот Брюмера ввёл в употребление термин «бонопартизм». Маркс позднее трактовал его социологически, я же вижу в нём феномен политической сингулярности, когда личная харизма испаряет институциональный лёд. Египетская экспедиция послужила алхимической ретортой: туда вошёл генерал-материалист, оттуда вышел претендент на императорский ореол.

Подводя черту, ощущаю хрусталик времени, через который лучи кампании преломляются в кодифицированную память: пирамиды остаются символомом, но истинный обелиск Египта возвышается в парижских архивах, где каждая подпись квадрига на звездном фоне сверкает, как металл холодного века. Так говорится в мемуарах оружейника Пакье: «История — кузница, где судьбу отбивают на наковальне песка». Я согласен с мастером: звук этого удара гулко отозвался в куполе Сен-Клу.