Иду вдоль бульвара Сен-Жермен: свежий сквозняк играет складками плаща, а в изумрудной тени платанов мерцает бронзовый лик Михая Эминеску. Бюст высотой чуть менее метра размещён на постаменте из серого гранита в сквере Николае Балческу, открытом в декабре 1975 года. За сорок с лишним лет здесь сменились поколения студентов, но строки «Luceafărul» на гранитной табличке продолжают вызывать у прохожих лёгкое головокружение, словно звёздный дым зазвучал прямо над Сорбонной.

Контекст установки

Румынская диаспора Парижа добивалась публичного знака памяти ещё в межвоенную эпоху, но дипломатическая непогодь оттягивала момент. Разрядка семидесятых дала шанс. Городской совет выделил уголок земли у пересечения Сен-Жермен и улицы Ассас. Официальным куратором проекта выступил профессор Андре Виар, исследователь символизма. Финансирование взяли на себя Бухарест и Ассоциация румынских студентов Франции.

Скульптором пригласили уроженца Констанцы Иона Влада, работавшего в парижской мастерской Сите Фальгьер. Он выбрал бронзу с высоким содержанием олова, добившись редкой холодной искры. Глиняный оригинал прошёл перигипсион – малоизвестную операцию, при которой пластины гипса накладываются слоями, образуя панцирь: подобное армирование удерживает мелкую фактуру волос, напоминающую о стихах, где мир «шепчет в зарницах лунных».

Композиция лишена традиционного контрапоста, плечи ровные, шея вытянута, взгляд устремлён вдоль русла Сены. Подбородок приподнят на доли градуса, шаг от гордости до мечтательной отрешённости проходит почти незаметно. Наблюдается эффект анаморфозы: при перемещениии вокруг постамента профиль будто колеблется, уступая место фронтальной строгости. Приём перекликается с румынским словом «dor», которому трудно подобрать точный эквивалент – томление по недосягаемому.

Пластический язык скульптуры

Лепка лица держится на принципе «maiestas temperata» – умеренное величие. Веки вынесены слегка наружу, подчёркивая орбитальный сегмент без чрезмерной экспрессии. Лоб словно измерен штангенциркулем: поэт-романтик превращён в камертон мысли. Задняя плоскость головы трактована как абстрактный рельеф, где отливка скрывает сетчатую структуру репуссирования. Переход от портрета к почти палеолитической маске создаёт палимпсест, заставляющий вспомнить о слое мифологических аллюзий в ранних сочинениях Эминеску.

На гранитном пьедестале высечены строки: «Lasă-mă, liniștea serii…». В холодный декабрьский вечер гранит выделяет инфракрасное тепло, словно древний «pyrostat» – термин античных металлургов, описывающий материал, удерживающий остаточное излучение расплава. Физическая особенность камня усиливает почти неземное впечатление от бронзы.

Резонанс в культурной памяти

Парижские филологи собираются у бюста ежегодно 15 января, в день рождения поэта. В 1989 году во время студенческих демонстраций пьедестал украсили красными гвоздиками, превратив сквер в импровизированный «forum matriciol» – место, где рождается коллективная интуиция. Четыре года спустя неизвестный оставил на бронзе граффито «Memento», следы кислотной краски удаляли хелатирующим гелем, сохраняя патину.

Французский гид-исследователь Ален Эмери заметил: после дождя капли задерживаютсяются в глазницах, формируя иллюзию слёз. Легенда разошлась по студенческим общежитиям и породила примету: стипендиат, успевший заметить «слезинку», быстрее защитит диссертацию. Подобные мифы подпитывают живучесть памятника, превращая его в топос, где поэтическая дистанция стирается.

Отхожу к набережной. За спиной остаётся сдержанный силуэт Эминеску, не мой спутник латинского квартала. Чугунные фонари подрагивают, создавая вокруг бюста мерцающий медальон, будто зримый эпилог стихотворения о Вечерней звезде. Городская симфония многоголосна, но бронзовый аккорд продолжает звучать чисто, словно предваряя новую цепь культурных перекличек между дунайским и сеною берегами.