Я пятнадцать лет черточка за черточкой сводил разрозненные бумаги из фонда № 1102 ТуркЦИКа, донесения Особого отдела и редкие воспоминания стариков-железнодорожников. Из этих фрагментов сложилась картина, где каждое пятнышко суглинка, поднятое сапогом восставшего, оборачивается значимым штрихом.

Предпосылки сорванного взрыва

Ташкент начала 1919-го — кипящий котёл. Число беженцев превысило дореформенную городскую мещанскую массу, хлебный паёк упал до четырёх лот. Вокзал превратился в нерегулярный конвент, где спорили эсеры-максималисты, кадетские офицеры, тюркские автономисты. В среду этого гомона укоренился полковник Алексей Осипов, бывший фронтовой кавалерист, одержимый идеей «армейского каудильизма» — власти, опирающейся прежде всего на честь мундира. Он собирал вокруг себя ядро из служивых и курсантов ликвидированного юнкерского училища. В заговор вступили представители гильдий купцов, уставших от конфискаций. Они рассчитывали на моментальный blitz — захват телеграфа, казначейства, типографии. Осипов предупредил соратников о «симптоме урбицида» — если город начнут крошить артиллерией, убеждённость сочувствующих рассыплется. Этот термин, введённый испанским архитектором Серой, обозначал целенаправленное разрушение городской ткани во время переворотов.

Ход январских событий

По архивному часовому журналу гарнизона восстание стартовало в 2 ч 37 мин 6 января (по новому стилю — 19-го). Ударная группа проникла в крепостную гауптвахту: караул, утомлённый эпидемией гангры — так называли повальное опухание стоп у недокормленных красноармейцев — растерялся. Осипов выпустил трицать арестованных кадетов, развернул их в каре и дал двенадцать фальшфейеров германского образца. Я держал в руках один такой цилиндр — фосфор по сей день светится неземным сизым огнём.

К семи утра путевое сообщение со станции Каган было перерезано, однако телеграфист-латифундист Мансур-ходжа сумел передать в Самарканд ключевое слово «Боливар». Так в шифр книге Туркфронта называли сигнал о мятеже. Комиссар Колосов отдал приказ батарее 4-го железнодорожного артдивизиона выставить две трёхдюймовки на Наумовский мост. Один из снарядов угодил в цистерну с керосином, пламя пошло по канавам. Шестидневный штиль превратил каналы в фитиль — огненный язык потрескивал, словно шаги деревянных башмаков.

К полудню восстание фактически задохнулась. На стороне советской власти оказались латышские стрелки и большая часть туземной милиции. У Осипова не нашлось ни одной бронеавтомашины, депо забаррикадировали вход, рабочие объявили «сухой каменный бой» — забрасывали мятежников рельсовыми костылями. В 15 ч 22 мин расчёт пулемёта «максим» на Башенных воротах дал пятьсот выстрелов, в полевых журналах встречается термин «плибия» — шумовое эхо длинной очереди внутри узкого проулка. Этим эхом поднял руки сам Осипов. Вечером бойцов-заговорщиков построили у собора Святого князя Владимира, началась экспресс-версия революционного трибунала: десять минут на обвинение, пять — на последнее слово.

В городском предании уцелело мнение: мятеж утопил полковничьи амбиции. Архивы же шепчут о своём. Заговорщикам симпатизировали не сентиментальные идеалисты, а торговый слой, испугавшийся продразверсткаи. Для меня главный вывод иного рода. Осипов словно примерил на себя роль диокектора — жёсткого, но временного хранителя порядка, понятия, заимствованного из римского права. Создать режим кордона так и не вышло, однако сама попытка раскрывает неизученную микрополитику окраин Гражданской войны, где решающим фактором оказывался контроль над узлом стрелка-телеграф-депо.

Ташкент пережил тот заговор без долговременных ран. Орнамент улиц сохранился — никакого урбицида. Осипов погиб через четыре дня во дворе Кремлёвской тюрьмы: пуля Комиссии по борьбе с контрреволюцией застала его во время непримиримого молчания. В библиотеке ТуркЦИКа лежит единственная уцелевшая записная книжка мятежника. На маргиналии от 3 января зачёркнуты слова: «Брать власть ‒ значит брать ритм». Я переснимаю эти страницы и, когда прожектора читального зала медленно тухнут, слышу сквозь время тот самый пулемётный гул — плибию, знаменовавшую конец осиповской иллюзии.