Часто звучит вопрос: почему тысячелетие назад крестьянин не держал букварь. Я отвечаю без ностальгии: письмо в XIII столетии напоминало тайное ремесло алхимика, а буквы казались амулетами, а не инструментом общечеловеческого общения.

Экономика пергамента

Кожа овцы, превращённая в гладкий пергамент, стоила дороже суточного рациона деревни. Один кодекс отнимал стадо. Скрипторий экономил листы, сшивая их в квартион, вставляя пальмариум — обрезки со школьными упражнениями. Такая избыточная цена делала книгу символом власти, а не предметом обихода.

До изобретения водяных мельниц для бумаги на восточных рубежах латинской Европы дешёвого носителя текста не существовало. Поэтому чтение оставалось привилегией епископа, банкира или нотариуса, связанных клятвой хранить тайну письма.

Монополия знания

Кафедральная школа передавала littera latina будущим клирикам. Учитель — магистр грамматики — опирался на трактаты Боэция и псалтырь. Язык проповеди шёл на родном наречии, а учебник говорил по-латыни. Барьер языка служил незримой оградой, удерживавшей мирские сословия вдали от абецедария. Университет Парижа подписывал статут, не допускавший женщин к лекциям, а ремесленнику предлагал слушать устные диспуты без права заглянуть в глоссу.

Параллельно росло чиновничество, обретавшее синекуру за умение выводить готическую littera cursiva. Поэтому грамотность концентрировалась в городах, а сельская округа жила пословицей: «Слово гласом рождается».

Устная вселенная

Дом, площадь, даже суд руководились акустикой. Весенний ярмарочный колокол объявлял обязательный сход, скамьи свидетелей опирались на память. Песенный эпос выполнял функцию архива, а счетная палка, талья, фиксировала долги зарубками. В таких условиях часть населения не находила практического резона учить буквы.

Я не романтизирую. Неумение читать порождало уязвимость: фальшивые хартии, подложный колофон, подмена мер. Жалобы крестьянских коммун гласят: «Мы верим печати, а не словам короля, поскольку глаз распознаёт рисунок щита». То есть визуальный знак становился опознавательным знаком, заменой синтаксиса.

Поворот начался с запуском мавританских мастерских бумаги в Хативе, а завершился Гутенберговой прессой. Бумага выветрила дороговизну, пресса демаскировала монополию скрипториев. Однако социальная инерция ощутимо задержала распространение школ: коммун внутренних районов Испании обучали азбуке уже в XVI столетии, тогда как Норвегия сохраняла рунический счёт.

Подводя черту, я вижу комплекс причин: дорогой носитель, институциональная ограда, языковой фильтр, приоритет устной коммуникации, поведенческая инерция. Сложение факторов сформировало картину, где грамотность напоминала фамильный герб: она передавалась вместе с социальным статусом и редко переходила границы корпораций.