Рубеж XIX–XX веков породил политическую гамму, утолщённую на правом фланге. Я проследил её контуры, исследуя партийные съезды, агитлистовки и полевые отчёты агентов полиции.

Социальные корни

Ускользающее равновесие между индустриализацией и аграрным укладом, рантом буржуазии и ресентиментом понижение сословий вызвало потребность в формах коллективной самозащиты. Так появились организации, апеллировавшие к «органическому» государству и нерасчленимому сообществу.

Правые клубы питались слоями с разными ожиданиями: ремесленники, служилые офицеры, духовенство, провинциальная интеллигенция. Их связывал страх перед пауперизацией, прозванной газетами «городским распадом». Эмоция стабилизировалась в лозунге «порядок через традицию».

На выборах партии добивались успеха, опираясь на четвертушные земельные комитеты и союзы ветеранов. Сельская модель приходила в города, трансформируя аграрный патернализм в урбанистическую корпоративность.

Идеологический сплав

Доктрина сплавляла монархический легитимизм, католическую социологию и социальный дарвинизм. В текстах идеологов всплывал термин «этнизм» — трактовка нации как природного феномена, неподвластного юридическому разбору. Корпоративизм понимался не как сухая схема, а как «политическая органика», лишённая контрактного начала. Пара элитарная аудитория воспринимала этот язык как противоядие против абстракций масс-демократии.

Группы в Восточной Европе дополняли программу охранительным антикапитализмом: притязания ростовщиков приравнивались к моральному преступлению, а акционерное общество называлось «безликим монстром». Синкретизм соседствовал с милитаристским эстетицистским пафосом: парады, униформы, гербы возрождали архаику на уровне жеста.

Фигуры и харизма

Самыми заметными ораторами первых десятилетий стали Шарль Моррас, Альфред Гугенберг, Анджей Дмовский, Сергей Трушкин-Марков. Я изучал их стенограммы: вместо монотонной парламентской полемики они употребляли лирические тропы, апеллировали к памяти предков. Моррас говорил о «двойной аорте» Франции — крестьянстве и армии. Гугенберг оформлял газеты как тактическое оружие, превращая текст в марш.

Парламентская арифметика лишь фиксировала поверхностный успех правых. Гораздо глубже звучала культурная резонансность: школьные учебники включали рассказы о «нации-рыцаре», художники переносили на полотна романтическую версию прошлого, архитекторы декларировали отказ от гладких фасадов в пользу неостиля.

Межвоенный коллапс либеральных кабинетов закрепил наследие этих партий. Их кадры перешли в авторитарные администрации, их словарь проник в журналистику, их символика отложилась в массовой памяти. Я интерпретирую явление не как закостенелый археологический слой, а как движущийся пласт, питавший политическую культуру целого столетия.