Я приступил к разбору карт ещё январским утром, когда солнечный луч, проскользнув через оконные жалюзи, осветил красные фломастерные отметки на секторе Суэцкого канала. Передо мной лежали схемы батарей 52-й артиллерийской бригады ЦАХАЛ, пачка выцветших телеграмм и три перфокарты, помеченные штампом «MALAB – מודיעין». Архив отдавал запахом пыли и фенола, словно напоминал о дне, когда ожог пороха впервые стал визитной карточкой региона.

Под огнем Суэцкого канала

В январе 1970 г. Каир подтянул к каналу 2-й зенитный корпус. В израильских сводках фигурировал термин «кувейт» – жаргонный шифр для зенитно-ракетной дуги, простиравшейся от Баллуза до Фаида. Я нашёл запись дежурного офицера: «Через девять минут после полудня “Кубы” открыли анфиладу по “Миражу” III-CJ». Слово «анфилада», пришедшее из фортификационной теории XVII в., обозначало продольный огонь, уничтожающий цель по всей длине. В тот день пилот Данникер вывернул машину на высоте двести футов и «затерялся» в ряби канала – классический манёвр «ахроним», предписывавший скрыться в отражении водной поверхности. Оборонительная доктрина Израиля тогда держалась на ликутах – мобильных миномётных секторах, перемещавшихся вдоль фронта каждую ночь. Ликует давал иллюзию непрерывной линии, хотя фронт нередко пустовал.

Египетский командующий Саад эль-Шазли предпочитал «огневое натирание»: стодвадцатимиллиметровые миномёты работали сериями по шесть выстрелов, выдерживая интервал три минуты. Так создавался миряж, «песчаная завеса», скрывавший перемещение сапёров. На календаре значилась весна: письма израильских сапёров упоминали «серебрянковый» туман – так они называли смесь фосфора и росы, висевшую над каналом перед рассветом. Под его прикрытием египтяне выдвигали понтонные элементы, готовя будущий прорыв.

Я сравнил радиоперехваты с протоколами политбюро в Каире. Политическая верхушка настаивала на ускорении огневых рейдов, чтобы вынудить Москву активнее поставлять технику. Советские генералы любили термин «игра на измор»: напряжённый темп африканской жары и постоянные тревоги расходовали боеспособность израильских резервистов быстрее, чем дипломатические ноты в Нью-Йорке. Летом 1970 г. «техническое перемирие» законсервировало линию фронта, однако напряжение остыло лишь на бумаге.

Йом-Кипур: мобилизация резервов

Шестого октября 1973 г. я нашёлся в Тель-Авивской штаб-квартире, завербованный корреспондентом журнала «Maarachot». Сирена «адом» проколола воздух, подчёркивая хрупкость праздничной тишины. Алгоритм вызова резервистов носил имя «Шафран», телефонную сеть Переш постоянно испытывали под кодовым словом «Диклог». В тот день испытания превратились в подлинную эвакуацию задёшево стилизованных учений.

Изучая журналы 162-го бронетанкового корпуса, я встретил редкий термин «форсирование по методу “хетом”». «Хетом» (аббревиатура «хиздаменут тактив митамберет») обозначал прыжок через противотанковый ров посредством насыпи, возведённой за один час инженерной ротой. Слегка фантастический план разработал подполковник Барух Кидрон, известный интересом к историографии крестоносцев. Кидрон ссылался на описание моста-осёл в хроники Вильгельма Тирского, где каркассонские рыцари перекинули через ров стволы ккаштанов. Еврейский офицер преобразил средневековый приём в XX век: на Синае тягачи «Вишон» собрали «осла» из обломков сожжённых Т-55.

Шестой день войны принёс кульминацию: арабские дивизии углубились на Голанских высотах до линии Бней-Йехуда. Но Израиль ввёл «кодовку Иаэль» – скрытое перебазирование авиации на предварительно подготовленные полосы в пустыне Негев. Американские самолёты С-5 «Galaxy», швартовавшиеся на Лоде, разгружали «Шрайк» – противорадарные ракеты с сверхшироким спектром помехоподавления. В израильской транскрипции они именовались «вилон» – «портьера»: ракета якобы опускала занавес перед экраном советской РЛС «П-35».

К исходу октября линия фронта переместилась к западному берегу канала, возник «карман Дэвер»: анклав египетского III армейского корпуса окружённый справа партикулярными бригадами Шарона. Термин «партикулярный» заимствован из испанской военной школы XVIII в., где он обозначала бригаду с переменным составом. В израильской практике понятие описывало соединение, укомплектованное резервистами разного профиля без жёсткой организации. Шарон, как свидетельствуют его дневники, видел в «партикулярии» способ сохранить инициативу: отсутствие строгого штата освобождало от ярма штабных директив, а личная изобретательность командира становилась главным активом.

Карман Дэвер превратился в аритмометр переговорной тактики: всякий раунд в Женеве ходил по циферблату «либральное давление – военное шантажирование – гуманитарная уступка». Военные инженеры фиксировали в отчётах термин «танатос шахрот» – «депрессия танковых шахт», указывая на моральный спад экипажей после трёхнедельного стояния в осаждённой пустыне. Песок, пропитанный соляркой, напоминал промасленную мантикораобретную ткань: смердящий и липкий, он въедался в броню и нервы.

Ливанский раунд 1978 года

Перебирая папку «Operation Litani», я наткнулся на забытый протокол допроса боевика «Фатх». Стенографистка написала «ал-мулхид» – «отклонённый», подчёркивая его скептицизм к палестинскому руководству. Внутренний водораздел среди отрядов усилил израильскую стратегию встречного удара. В марте рота «Голани» высадилась на побережье Накуры, применив «метод телавивского узла»: пехота продвигается вдоль побережья, броня – в глубине, артиллерия – на высотах. Узел выполнял задачу перехвата линий снабжения без прямого столкновения с местным населением.

В журнале артдивизиона появилось слово «ньютонова глина»: наводчики смешивали гипс с морской водой, укладывали массу поверх зарядных ящиков. После отвердения получался импровизированный бастион, отражавший кумулятивную струю РПГ-7. Приём пришёл из трактата «Il Trinceramento Moderno» капитана Манфреди (1882). Израильтяне пересказали идею через курьезный слэнг, созвучный английскому «new tone».

После завершения операции резолюция 425 Совбеза выставила войскам график отвода. Я обнаружил в дипломатическом досье термин «протракция» – сознательная затяжка темпа отвода для сохранения политического давления на Бейрут. Строчка посольского отчёта гласила: «Протракция даёт Иерусалиму право обращения к пункту 5 меморандума – контролю над водными источниками Хасбани». Воды нередко становятся менее заметным трофеем войны, зато стратегическая ценность рек возрастает в геометрической прогрессии.

Послевоенный дрейф

К 1979 г. израильское общество погрузилось в феномен «ахнутий» – коллективного сомнения, рождавшего политический плюрализм невиданного масштаба. Термин вобрал в себя корень «ахну» («мы») и суффикс «ют» академического происхождения, отсылая к латинскому «itas» – состояние. В опросах института «Дафна» 42 % респондентов оценивали свои взгляды как «кочевые», армейская традиция героизма сплеталась с новой городcкой бытовой этикой.

Перед закрытием архива я перелистнул последнюю телеграмму: «Шестое чувство обострилось с начала войны, теперь каждый солдат держит в кармане химический карандаш и спичку, рисуя карту собственных страхов». Фраза застряла в голове, словно отзвук старой литургии. Израильские компании семидесятых научили регион работать с мгновенными вспышками риска. Вместо лирической романтики первых кибуцев настало время функционального прагматизма, где солдат слушает радиоперехват так же пристально, как музыкант настраивает виолончель перед концертом.

Историк, погружённый в эти документы, ощущает себя канатоходцем, балансирующим между фактами и коллективной памятью. Факты жёстки, память — пластична, а война будто песчаная роза под микроскопом: каждый кристалл орнаментален, но прикосновение пальца превращает узор в пыль. Тем дороже работа с первоисточником: он не дает поблажек эмоциям, зато открывает гребне событий, где люди вершили судьбы, оставляя на бумаге короткие, нервные, подчас почти графические штрихи.