Я привык сверять каждую крупицу факта с архивным оригиналом: от донесений штабов до сухих таблиц провианта. Поэтому при словах «Очаковская виктория» перед глазами вспыхивает ряд дат, карт и личных дневников. Почти чувствуются ледяные порывы лиманского ветра, запах гуталиновой смолы из адмиралтейских мастерских — именно такой фон окружал долгий, мучительный, блистательный поход 1788 года.

Политический фон

Османская держава переживала острый момент внутри дворцовой неурядицы, а Северное Причерноморье снова стало ареной столкновения имперских интересов. Екатерина II, опираясь на канцлера Безбородко и «греческий проект» Потёмкина, стремилась вытеснить полумесяц из устья Днепра-Буга. Захват Очакова открывал путь к проливам, который на картах кабинета давно обводили жирными карандашными линиями. В османском лагере визирь Коч-Юсуф-паша вёл ожесточённую переписку с провинциальными губернаторами, собирая гарнизон, состоявший из янычар, арнаутов и крымцев. Каждая каноническая строчка османского бюрократического письма скрывала страх перед новой российской артиллерией, перед «единорогами» Аракчеева и гаубицами Брізгана, проверенными при Кинбурне.

Ход осады

Колонны Головина и Розена сомкнули кольцо 29 июня (по старому стилю). Ломаная линия траншей, похожая на тирсисовую спираль, продвигалась по отмелям Перевозных кос. Военная инженерия пользовалась термином «контрегардия», а солдаты называли свежий ров «журавликом» — за изгиб. Первый приступ под прикрытием флотилии де Рибаса закончился контратакой янычар, торчащие над парапетом бунчужные палки напоминали заросль тростника. В тот моментнт я служил переводчиком при князе Потёмкине и видел, как в его дневнике появилась метка «ждать мороза». Он понимал: крепостные стены, залитые водой, превратятся в хрустящий, но хрупкий панцирь.

Северный ветер, называемый в лиманских логбуках «карадаг», принёс долгожданный холод к середине декабря. Вечером 17 числа по военному лагерю тихо разошлась команда «к бою на рассвете». Использовалось редкое построение «коленчатая колонна»: пехота шла уступами, прикрытая секунд-майорскими взводами гренадер, каждый держал при себе по несколько «пакелей» — коротких факелов для подрыва минных галерей. Я наблюдал, как ротмистр Корсаков размечал мелом участки бруствера, назначая «точки прорыва». Ночь жужжала палевым огнём фитилей, как степная кузница.

Штурм длился шесть часов. Параган-башня рухнула от единственного ядра 18-фунтового «Скорпиона», пробившего каменную кладку, пережившую три предыдущие войны. Внутренний двор заполнился дымом саламандрового оттенка, который образуется при горении селитряного пороха с высоким содержанием бёрнита. Гарнизон, потеряв упорядоченное командование, сложил оружие возле главной мечети. На руинах минарета я сделал пометку: «Город взят в час десятый от восхода».

Эхо победы

Потёмкин восседал на складном кресле из красного сафьяна и принимал поздравления: от скадарского капитана Пребраженского до запорожского судьи Чёрного. Трофейные стяги выложили «солярой» — кругом, кромка к кромке, образуя символическое солнце новой гегемонии. Подобная компоновка древних знамен встречается в иллюстрациях к «Половой хронике» Матвеева, что подчеркивает культурную препреемственность русского фронтира.

Тот день отозвался далеко за стенами разрушенного бастиона. Сочинители московских лубков породили гравюру «Русский Марс влечёт Турецкого Сатурна», в Одесском лимане забили мемориальную медаль — «Oczaków. XVII Decembris MDCCLXXXVIII», помещая на аверсе фигуру архангела с пламенным мечом. Даже венецианские хронисты, хоть и придерживались осторожного тона, признавали новую военно-морскую диспозицию в регионе.

Я листал поздней осенью 1812 года переписку молодого Дениса Давыдова. Поэт-партизан сравнивал собственные рейды с суворовскими операциями под стенами Очакова, называя крепость «чёрной трюмою, где Турция спрятала южный свет». Реплика меткая: потеря порт-артура Ога-кале действительно затмила постоянное турецкое присутствие на Днепровско-Бугском лимане.

Короткий итог подведу словами самого Потёмкина: «Крепость взята, море дыбит волну русскую». Просматривая хрупкие бумаги его штаба, я убеждаюсь: восточная граница Европы менялась не трактатами, а регулярной поступью сапога по замёрзшему азимуту. Очаковская виктория не просто закрыла прошлую эпоху — она открыла дверь Черноморскому пути, шаг за шагом ведя к Синопу, а затем и к Парижу 1814 года. Пороховой дым над лиманом разошёлся, но гул пушек, как архетип, и ныне звучит в каждом морском ветре, ударяющим о кромку Белгород-Днестровской крепости.