Дружественный читатель, спроси ученика любого лицея, кто основал Вечный город, и ответ прозвучит мгновенно: Ромул с братом, выкормленные волчицей у подножия Палатина. Меня, исследователя annales veteres, давно волновала степень фактичности этого сюжета, ведь за ним просматривается не одна, а целый веер традиций, каждая со своей целью.

Античные свидетельства

Тит Ливий создавал образ двойни в эпоху Августа, когда новому режиму требовались канонические предки. Плутарх, пишущий уже по-гречески, подстраивал рассказ под моральный парадокс: fratricidium как ранняя цена власти. Дион Кассий ввёл в текст политический подтекст патрицианско-плебейские трений. Читаю эти хроники герменевтический: нахожу кальки из Илиады, фигуры эллинского этноса и мотивы апофеозиса основателя, стандартные для царских хроник Ближнего Востока. Сами римляне признавали лакуны: уже Варрон сетовал на paucitas monumentorum (скудость памятников). Следовательно, хроника опиралась на устную конфабуляцию, укреплённую этрусскими предсказаниями и календарными ритуалами regifugium.

Археологический контекст

Копиист пера подкрепляют мечту, но лопатка даёт суровую прозу. На Палатине обнаружен древнейший курган VIII в. до н. э. с фибулами латинской традиции, однако ни один слой не фиксирует близнецов или следов кормления молоком волчицы. Фосса Ромули, ров сакрального обозначения, принадлежит обряду pomerium — границы военного и священного. Он старше позднереспубликанской мифографии, что подтверждает культ основания, но не фамильную драму. Обнаруженный у Велабра скальный грот Lupercal соответствует описанию Плутарха по ттопографии, хотя датировка стен меня отсылает к реставрации Нерона. Перед нами palimpsestus: римляне перекраивали пещеру под готовый миф, словно гравёр, который вставляет новый кант в старую гемму.

Генеалогия легенды

Сравнительная мифология выводит проблему к греческому парадигмату: Амфион и Зет, Кастор и Полидевк — те же близнецы, осваивающие пространство и приносящие порядок. Через этрусское посредничество мотив пришёл к латинянам, трансформировался под влиянием sabinium, затем наполнился идеологией Юлия-Цезаря, стремившегося демонстрировать связь с Венерой через основателей Рима. Здесь вступает просопография: род Юлиев втягивал Ромула в собственное древо, превращая героя в прапрадеда императора. Приём ретроспективной легитимации действовал безотказно, пока Авл Гелий и Тацит не попробовали отделить событие от риторики. В примечаниях к Annales я нахожу уже скепсис, но царская пара просматривалась так уверенно, что легенда жила дольше её опровержений.

Предание о кормлении волчицей служит эффектной метафорой: город напитывается природным инстинктом, затем обуздывает его правовой формулой comitia curiata. С исторической точки зрения перед нами конструктор, собранный из этнографических фрагментов, восточных царских ареталогий и потребностей римской аристократии поздней Республики. Факт основания мегаполиса одним человеком не выдерживает критики в свете археологических слоёв, однако зерно демографического взрыва середины VIII в. до н. э. регистрируется керамикой импасто и угольными зондами. Поэтому я трактую Ромула как аллегорию коллективного акта синойкизма, а братоубийство — как отражение ранних внутригородских конфликтов.

Скользкая поверхность мифа притягивает к себе каждое новое политическое завоевание, словно вторичный лак собирает пыль улицы. То, что начиналось как цикл обрядов Lupercalia, постепенно превратилось в государственную автобиографию. Выношу диагноз: достоверность сюжета о близнецах ограничена рамкой символического нарратива, подтверждёнными остаются лишь археологические маркеры активной урбанизации Лация. Всё остальное — эффектный миф, отлитый в бронзу императорских форумов и пересказанный нам голоса́ми, у которых был заказ.