Я изучаю русское прошлое, сопоставляю строки летописей и археологические пласты. Свет лампы падает на кости лошади из кургана, и перед взором оживает целый мир переселенцев, ремесленников, воинов.

Предрассветные века

Первая волна славянского заселья — так называемого процесса освоения лесостепи — отмечена длинными грядами курганов вдоль Днепра. Племенные союзы славян, кривичей и северян выстраивали городища из тынов и глины, укрепляя каждую стену дубовыми клиньями. Я часто нахожу обгорелые пряслица — немые метки женского труда, вкравшиеся в почву девятого столетия.

Русь князя Олега выросла на перекрестке речных путей, где мех менялся на серебро. После крещения 988 года в землю легли плинфы — плоские византийские кирпичи, придавшие храмам необычную слюдяную искру. Летописи свидетельствуют, как ремесленные посады тянулись вдоль валов, а дружина собирала дань — полюдье — не числом, а скоростью гребков.

Под скипетром Москвы

Я чтил бы тишину музейных витрин, когда рассказываю о железных обломках стрел зюйд-западного угла Рязани. Ордынский подъем привел к перераспределению торговых артерий, и постепенно Москва, еще недавно младшая сестра Суздаля, собралась вокруг белокаменного кремля. Я вижу, как из булата вырастает идеология «Третьего Рима», отбрасывая по краям тень обширного стана.

При Иване Грозном город укутала опричнина — институт личной верности, маркированный черными платками псовой стражи. Письма западных послов полны описаний, где черепица церквей окрашена кольчатым дымом артиллерийских изысков, а улицы перерезаны неглинскими рвами. Центральная власть подняла налог арендовавшим землю служилым людям, поэтому пахарь чаще уходил в Сибирь, снимая с кочевья легкую юрту.

Смутное время принесло польско-литовские штандарты к кремлёвским башням, а пустые нивы заполнились россыпями печных горнов. После Земского собора власть перешла к дому Романовых. Я храню особую симпатию к рукописной миниатюре 1620-х, где хронист разместил фигуру аллегорической Надежды, держащей ключ от укрепленных ворот — символ будущего единения.

Имперский размах

Петровские реформы развернули державу к морю. Галеры с темными бортами скользили по финским шхерам, пока выше по течению Невы рождался новый город из извести, свай и чаячьего крика. Моему воображению особенно дорог гравированный план Адмиралтейства, где масштабная линейка отмечена лилиями — память о французских инженерах.

Эпоха Екатерины запомнилась сиянием мраморных колонн и присоединением плодородных территорий Причерноморья. Документы уездных канцелярий фиксируют, как по рекам Южного Буга шли баржи с пшеницей, а в степи появлялись станицы, сложенные по линейной планировке. Словно аккорд к арии просвещения, Смольный институт открыл двери дочерям дворян — начало новой культурной поры.

Девятнадцатое столетие принес отмену крепостной зависимости, паровозный свист и полемику славянофилов с западниками. Термин «обрусение» утратил сугубо военный характер и обрел оттенок гражданской школы. В фондохранилище я держал в руках выпускной проект инженера Шухова: тончайшая гиперболоидная сетка опередила мировую архитектуру на десятилетия.

Гул февральских митингов, резолюции Петроградского совета, броневичок возле Зимнегоо — вся цепь событий крушила монархию. Гражданская война заполнила географию фронтов новыми топонимами: Батрацкая канава, Перекопский перешеек, Хамборда-Гол. Красноармейские шинели, пахнущие дегтем, дошли до Тихого океана, формируя федеративную модель, основанную на идее равных республик.

В сорок первом дым Кремля слился с сажей Сталинграда, но через четыре года салюты освещали Рейхстаг. Заводские статистические карточки показывают, как каждая пятилетка (пятилетний план) меняла структуру трудовых резервов, медаль «За доблестный труд» нередко вручалась подростку с руками, исцарапанными рубцами от рельсовых струбцин.

Перестройка вывела общество к жесткому диалогу: догнать ли постиндустриальный мир или найти собственную траекторию. Руины плановой системы соседствовали с кооперативными ларьками, а в аудиториях исторических факультетов разгорались споры о том, где заканчивается имперское наследие и начинается гражданская этика. Мне не дает покоя мысль, что русская история напоминает ледоход: отдельные льдины ломки и хаоса сплавляются в кровавато-синий поток, приобретающий безмерную мощь при наступлении весеннего половодья.