Погружаюсь в мартовскую сырость руанских подвалов, где архивные пергаменты хранят запах свинцовой печати. Среди строк — настойчивые вопросы инквизиторов: «Почему ты носишь мужское платье?» Ответы Жанны звучат дерзко даже сквозь кальку перевода: «Бог повелел». Для судей подобная формулировка казалась химерой, нарушающей summa divisionis — бинарное деление пола, охраняемое каноном Грациана и королевской ордонансой о костюме.

Перекрёсток эпох

Гуманисты позднего Капетинга считали одежду «второй кожей», семиотической оболочкой, где ткань маркирует статус, возраст, гендер. Когда Жанна заменила льяной сюрко на кольчужный хауберк, она бросила вызов не только англичанам, но и системе sumptuariae leges — санитарно-моральным законам о внешнем виде. В терминах Жака ле Гоффа это жест «социальной транспозиции»: подросток-крестьянка шагнула в пространство, зарезервированное для miles Christi — воина Христова.

Конфликт законов и обычаев

Судебный протокол фиксирует парадокс. Инквизиторы настаивали: «Вернись к женскому одеянию — и мы отменим обвинение в ереси». Жанна отвечала отказом, ссылаясь на «mandatum Dei». Такой аргумент подчинял её стратегию понятию auctoritas divina, перекрывающему авторитет суда. Для юристов это выглядело как conscientia scrupulosa — неуступчивая совесть, лишённая гибкости диспутивного права. Надзор за телесностью подразумевал досмотр: в протоколе упомянут «praesens inquisitio corporis», где монахини искали stigmata intersexus. Осмотр не выявил физиологических аномалий, что не помешало обвинению в «vestimentum contra naturam» — одежде, идущей против природы.

Храники подсказывают, skoptsy-образный страх средневекового общества перед любым телесным «между». Тело Жанны оказалось palimpsestum: каждая сторона пыталась нанести собственный текст. Для орлеанских солдат она служила живым талисманом, для англичан — diabola puella, для теологов Парижского университета — casus mixtus, учебный пример полового разночтения.

Послесловие памяти

После казни одежда, сшитая на Жанну, превратилась в реликвию стены, обожжённой огнём: хронист сообщает, что куски брючной ткани собирали как «exuviae martiris». Впоследствии стратегия Римской курии сместила акцент: из документов ревизии 1456 года почти исчезли вопросы пола, зато возвысили категорию sanctitas. Канонизация 1920-го окончательно вверила Жанну воинству святых, стерев гендерную остроту её биографии.

С недавних пор феминистская герменевтика читает историю Жанны через призму перформативной гендерной маркировки, перекликаясь с концептом Джудит Батлер. Однако средневековое понятие «persona» не совпадало с новоевропейским «индивидуумом». Жанна действовала в логике харизматической миссии, не в логике личного выбора. Переписка с королём Шарлем VII доказывает: изменение одежды поддерживало сакральный горизонт войны, а не персональную идентичность.

Тонкие места истории высвечивают редкие термины. «Metatonia» — символическое перемещение из одного социального корпуса в другой. «Ostensive politics» — публичная демонстрация святости через внешний вид. Жанна вдохновлялась обоими механизмами, трансформируя свою внешность в военную пропаганду. Её фигура звучит как литавра на средневековом поле смысла, где доспехих сливается с молитвой, а пол — с пророческим голосом.

В результате мы наблюдаем случай, когда тело служило галереей знаков, читаемых радикально различными аудиториями. Жанна закончила путь на костре, однако её «скрытая тайна» продолжает рефреном звучать в каждом новом архивном открытии, раскрывая, как хрупка граница между законом о платье и войной за Небесный Иерусалим.