Я изучаю рукописи Карла VII, нотариальные копии допросов и латинские выдержки из реабилитационного процесса 1456 года. Политическая легенда обычно затмевает интимную сторону истории, однако документы упорно возвращают нас к редкому средневековому феномену — боевой деве, публично воспринятой как воин-мессия.

Военная маска

Первые свидетели в Пуатье обращали внимание не на мистику, а на военный гардероб: короткий вьющий камзол, chausses привязанные к дублету, увенчанные стальным кирасом. Подобная экипировка нарушала sumptuariae leges — королевские указы, разграничивавшие допустимую одежду по полу и сословию. Нарушение фиксировалось уже на уровне ткани: плотный шерстяной саржа считался «мужской материей». Хронист Клермон-Феррана употребил редкое слово «transvestismus», заимствованное из схоластических споров об обличье ангелов, подчеркивая символический переворот, а не простое переодевание.

Военный лагерь относился к Жанне прагматично: мужской костюм защищал от домогательств ночью, когда солдаты спали плечом к плечу. Это подтверждает Кристина де Пизан в письме к Карлу VII: «Virago armata non appetitur» — вооружённая дева не соблазнительна. Тактическая необходимость сочетается с сакральной: Жанна утверждала, что архангел Михаил повелел носить «мужское платье» как обет. Историк встречает здесь понятие psychomachia — внутренняя битва души, которую латинские авторы изображали через рыцарский доспех.

Юридический риск

В марте 1431 года инквизитор Жан Леметр цитировал Второзаконие 22:5, где же не возбранялось одеваться как муж. Нарушение приравнивалось к «abominatio» — ритуальной скверне. Сложность вопроса заключалась в столкновении канонического текста с харизмой, которую признавал король и часть духовенства. Прокуратор д’Эстиве попытался вывести спор из богословской плоскости в правовую, ссылаясь на capitulum «Si quid in sua», регламентирующее обеты. Одежда трактовалась не как мелкое нарушение, а как доказательство упрямства (contumacia) — ключевой пункт для квалификации ереси.

На обороте одного листа протокола рукописная помета «contumax in habitu» соседствует с странным термином «androgyneus». Палеографический анализ чернил указывает на руку ассесора Туркемана, который читает допросы через призму горячей дискуссии «querelle des femmes». Этот интеллектуальный конфликт о природе женщины обострился после проповеди Жана Жерсона и породил новую юридическую модель: если дама пересекла лимес пола, то ее обет послушания короне уже сомнителен.

Противники строили аргумент вокруг мысли, что небесное поручение не нуждается в отдельном платье. Жанна отвечала: «Лучше умереть, чем снять». Стойкость, крайнейшей гранью которой стало кострище, убедила реабилитационный суд позднее: «habitus militaris» выполнял функцию бережного panoplia fidei — «вооружения веры».

Поздние интерпретации

После 1456 года представление о поле Жанны переживает множественные метаморфозы. Ренессансные гравюры Венсана де Табуро превращают ее в классическую амазонку на манер Пентесилеи. Барочная историография вводит аллегорию «Gynander triumphans» — женско-мужской победитель. В XIX веке романтики восхваляют «сложную простоту» Жанны, но французское слово simplette затушёвывает дискуссию о поле.

Первую гендерную критику текста протоколов сформулировал антиквар Проспер Мериме: он заметил, что вопрос «почему панцирь?» задаётся 56 раз, а вопрос «почему девушка ведёт войско?» — всего 3. Норманист Альфонс Гарнье обратил внимание на семантический сдвиг: хронисты описывают Жанну «femina virilis», тогда как современники других дев-пророчиц (например, Маргариты Турет) употребляли «virgo spiritus». Здесь отражена политическая ставка: корона применяет образ девы-воина, подчеркивая божественную санкцию вооружённого сопротивления Англии.

Сегодняшний архив открывает место для новых ракурсов. Дигитализированные рукописи показывают, как судьи правили собственные вопросы: лезвие ножа соскребало чернила, чтоб заменить «homo» на «persona», ослабляя гендерный акцент. Факт подчёркивает: гендерная проблема — не поздний конструкт, а нерв самой драмы.

Опыт чтения полевых писем бойцов, служивших под знамёнами Жанны, подтверждает: её присутствие разрушало привычный военный ландшафт безо всяких теоретических манифестов. Рядовой монфорсьен отмечает, что «лагерь стал чище, словечки — тише». Розенцвейговское «превращение пространства» выступает ключом к пониманию феномена: одежда не просто прикрывает тело, она творит новый порядок.

Ритуальный костёр 30 мая 1431 года закрыл первую сцену истории, однако над углями продолжает колыхаться силуэт, вызывающий вопросы о границах пола и власти. Архив отвечает не догмой, а палимпсестом смыслов: доспех, стрижка и упрямство сплетаются в сюжет, где женственность и мужество сменяют друг друга, словно гербы на штандарте во время конницы. Я читаю этот палимпсест, чтобы показать: средневековье оставило нам не догмат, а диалог о том, кто вправе носить меч, дать клятву и требовать слушания церкви.