Средневековый карнавал разворачивался в границах церковного календаря, не отменял привычные иерархии. Городская площадь превращалась в театральную арену, а клирики, подмастерья и жонглёры временно менялись ролями. Нарушение социального костяка вызывало нервное любопытство хронистов, подарив нам яркие описания.

Главным магнитом веселья становилась телесная свобода. Зритель наблюдал смелые кукольные пантомимы, изображавшие соитие зверей и людей, актёры обнажали ягодицы, подражая звериным хвостам, или выставляли деревянные фаллосы на длинных жердях. Подобные предметы фигурируют в инвентарях под названием verga joculatoria — шутовской жезл.

Срамная лексика звучала без цензуры. Популярные куплеты пародировали литургию: “In principio creavit Deus ventrem et vulvam”, заявляя, что первым сотворён был живот и лоно. Здание собора ещё возвышалась над толпой, однако порядок слов уже принадлежал площади.

Разрывы норм

Лицензию на разнузданность легализовал сам календарь. Период между Крестопоклонной неделей и Великим постом воспринимался как tempus stultorum — время дураков. Коммунальные власти допускали символические браки вдов с юношами, мужей с монахинями-марионетками, а поздним вечером проходили charivari — шумные обходы молодожёнов, заставлявшие их публично целоваться под звуки коровьих колоколов.

Гастрольные forza di mascherata упражнялись в обратной одежде: мужчины примеряли гирлянды и невесты покрывала, женщины вытягивали кожаные штаны поверх сорочек. Дисфория подчеркивала промежуточность: норму нарушали, чтобы она воскресла после поста обновлённой.

Тела без масок

Особую популярностьпикантность задавали бассейны из тёплого вина, куда прыгали купальщики обоих полов, заранее договорившись о жестах согласия. Летописец Жан де Берри упоминает baignoire d’amour, заполненную кларетом. Ритуал интерпретировался как омовение плодородия, поскольку вино ассоциировалось с кровью лозы.

На периферии городов происходили fuscinae — поединки на свиных пугах, в которых проигравший обязан был целовать свиной пятачок победителя. Соперничество сопровождалось двусмысленными присказками, добавляя эротику игре без прямого соития.

Монастырские капиталы пытались сдерживать бурю. Декрет четвертого Латеранского собора вводил штрафы за женские маски внутри храмов, однако пасторы сами поставляли вино и сыр для маскарадных столов, надеясь задобрить прихожан. Диалектика запрета и поощрения формировала своеобразный баланс.

Расцвет фольклорной эротики

Поэзия вагантов вплетала смехотворную теологию. Куплет “Dum bibimus, bibamus” сменялся пародийными литаниями девушкам из кузницы. Стих описывал объятия на кузнечном наковальне, где искры метафорически летели из соприкосновения тел.

Масленичные блины символизировали солнечный диск, при их переворачивании использовалось колдовское заклинание Subversio, сулящее переворот гендерных ролей. Злак, молоко, яйцо — три алхимических ингредиента, отвечавших за тело, семя, душу. Трапеза приобретала эротический подтекст.

Франкфуртская хроника 1441 года описывает licentia carnalis, когда до трёх суток в трактирах свободно заключались краткосрочные maritagia carnis — браки плоти. Гильдии поставляли нотариусов, запись уничтожалась с наступлением поста. Легализация кратких союзов снижала напряжение между реальным браком и бурей чувств.

Женщины укрепляли соломенные фигуры в виде огромных животиков, чтобы подчеркнуть плодородие земли, мужчины маршировали с огромными ключами, намекая на право входа. Символика однозначна, однако рамка игры превращала двусмысленность в безобидное хохотание.

К вечеру последнего дня карнавала окольцованные статуи похоти сжигали на площади. Пепел уносили на поля: аграрная магия требовала удобрение смехом. Кострище исполняло роль врат, через которые смеющийся город переходил к аскетическому посту.

В качестве историка я вижу в такой цикличности сложный механизм социальной гигиены, близкий к хамартии античной трагедии. Свободный инстинкт выходил наружу, уничтожал свой собственный символический двойник и уходил в подполье до следующего календарного разлома.

Карнавал, невзирая на церковные запреты, охватывал даже отдалённые деревни. Крестьянские записи о ритуальных “колодках” — подарках девушке, отказавшей ухажёру, свидетельствуют об универсальности языковой смеси смеха и сексуальности.

Между площадным развратом и последующим покаянием возникала литургическая антитеза. Духовенство прятало рукописи с непристойными песнями в шкафы под названием armarium pudoris — шкаф стыда. Сейчас такие фолианты хранятся в университетских библиотеках, предлагая исследователю богатое поле для анализа.

Карнавальная эротика служила не протестом, а вентилем. Горожане осмеивали земную плоть, одновременно освящая её. Через такую диалектику культура Запада научилась помещать сексуальность в рамку игры, оставаясь христианиномнским обществом.