Июнь-323 до н. э. приносил сухой ветер с равнин Шумера. Внутри Вавилонского дворца царь царей терял голос, а вместе с ним контроль над империей, растянутой от Ионического моря до Инда. Светильники из глины чадили миррой, пытаясь перебить горький запах бледного уксуса, которым медики смачивали его губы.

Последние дни

Клинописцы храма Мардука, приглашённые как свидетели, отмечали у больного «стагнацио» — остановку пота. Протагон, придворный лекарь, назначил катаплазмы с полынью, но Ipsa Natura — сама природа — забрала власть. Ртутные термоскопы ещё не существовали, поэтому лихорадку определяли по цвету зрачка: он стал отливом ляпис-лазури.

Похоронный кортеж

Когда дыхание прервалось, началась редкая процедура «эвексии» — бальзамирования царского тела в расплавленной смоле кедра. Из Суз пришёл архитектор Стасикрат: он создал колесницу-нас, украшенную золотыми ниобидами (скульптурные образы детей Ниобы, символ неподвластного время скорби). Шеститысячная фаланга сопровождала кортеж через Сирию, Левант, Мемфис. Каждый привал сопровождался «псилатой» — ритуальным сбриванием бороды офицерами, выражавшими тем самым окончательную лояльность покойному стратегу.

Посмертная слава

Саркофаг устроили в Александрии на перекрёстке Диаспора и Канопской дороги. Красный сульфид ртути, известный как киноварь, впитывал в себя похоронный дым и стекал по рельефу Горгоны. Там агонарх (распорядитель состязаний) установил ежегодные «Басилеи» — игры, где гоплиты бегали в полном панцире вокруг тумбы-героона, отмечая бесконечный круг походов их повелителя.

Столетия спустя римляне называли усыпальницейу «σῆμα» — знаком. Цезарь склонился над стеклянным саркофагом и на обратном пути на корабле к Родус заметил, что «дна в море мало, когда плаваешь в чужой славе». Упругая легенда о бессмертии нашла отражение в терминe «апофеоз» — обожествление. Греческий термин εἰδώλιον (оттиск) шагнул в латинские хроники, а из них в поздне-античную литургию.

Для эллинистических городов мёртвый военачальник стал психопомпом (проводником душ). Посвятители мистерий Кабиров клялись именем Александра так же, как спартанцы некогда клялись ликами Диоскуров. Количество эпиграфических формул «Ἀλέξανδρος ζή» — «Александр жив» — превышает любые упоминания Филиппа, Дария или Антигона. Даже когда саркофаг исчез в глубинах исламской Александрии, спекулятивная археология XIX века продолжала искать его, словно арабская ночь хранила ключ к македонскому «клéос» — посмертной славе, равной только шумеру Гильгамешу.

Нить памяти, вытканная хронистами, превратила полководца в палимпсест. Каждый новый слой риторики стирал предыдущий, но сквозь известковый грунт снова проступал силуэт юного царя, перевязанный диадемой. Так завершается путь человека и начинается существование мифа: пока звёздный пыльный Египет хранит молчание, легенда продолжает маршировать сквозь века, отдавая шаги в барабанную кожу вселенской истории.