Я веду дневник эпохи, где страницы пахнут типографской гарью, а чернила подсыхают среди криков «Vive la Nation!». Перед глазами — ранние восстания ремесленников Лиона, крестьянские jacqueries Бургонии, колеблющийся престол Людовика XVI. Режиссура хаоса началась с долговой ямы короны: фиск опустил, ассигнации обесценились, трудные хлебные месяцы дали парижским кварталам вкус к бунту.

Финансовый шок

Королевский двор не хотел реструктурировать франк, прибегая к древнему приему taillete — внеочередному сбору с третьего сословия. Экономический коллапс спровоцировал созыв Генеральных штатов. Я просматривал протоколы прений: в них мелькает слово «суверенитет» — тогда еще непривычный звук для ушной раковины благородного. Кларусы пытались заглушить его латинскими сентенциями, но текст уже вскрылся, словно нарыв.

Социальная поляризация

В июле 1789 года толпа словно распрямила спину. Бастилия пала быстрее, чем каменный зубец успел нагреться от летнего зноя. Марсельеза, написанная Руже де Лилем за одну бессонную ночь, превратилась в акустический барометр страсти. Я наблюдал, как старый правовой ландшафт уступал месту понятию «citoyen» — гражданину, освобожденному от сословного корсета. Феминистские клубы, вдохновленные Олимпией де Гуж, требовали Déclaration des droits de la femme. Трактаты Сийеса открывали горизонт plebiscitarité — тягу к прямому мандату улицы.

Террор и термидор

1793-й развернул гильотину на Place de la Révolution. Робеспьер черпал аргументы из катоновой строгости, превращая Comité de salut public в синедрион политической теургии. Термин «эзопофагия» — поедание собственных сказаний — подступал к якобинскому мифу: вчерашние кумиры исчезали в корзинах палача. В июле 1794 года термидорианцы смяли диктатуру добродетели, а Париж вдохнул, словно переболев тифом. Следом пришёл Директория, ввела канайет — особый налог на роскошь, пытаясь залатать бюджет без нового террора. Однако штык Бонапарта уже блестел под корсиканским солнцем, офицер почувствовал усталость страны от многоголосого конвента.

Я закрываю архивный том, перелистывая marginalia: сухие цифры жертв, феерические лозунги, частушки sans-culottes, статистику девальвации ливра. Между строк виден парадокс: революция пожрала ancien régime, сохранив при этом его меридиональные виноградники, правовые привычки нотариусов и даже придворную моду, переосмысленную в карманах новых элит. Спустя два столетия документ пахнет старой кожей, однако электрический заряд слов «liberté, égalité, fraternité» по-прежнему свистит, будто сабля по кованой решётке.