Выступая в читальном зале Российского исторического общества, я нередко напоминаю: без раскрытия внутренней логики старообрядческого мифа революционный 1917-й утрачивает целую гамму полутонов. Конфессия, пронёсшая через три столетия «раскольничий» штандарт, сумела войти в переломный год с уникальной смесью архетипического страха и хозяйственной дерзости.

Корни конфессионального уклада

Подлинный нерв старообрядческой идентичности формировался вокруг символа «земного Града», отсылавшего к домострою XVII в. Богослужебный канон, отражённый в древлых Кормчих, задавал ритм повседневности, где каждый жест подчинялся эсхатологическому ожиданию. Эта плотность ритуала породила культурное явление «тягла истины» — внутреннего обязательства хранить правоверный обряд даже под угрозой плахи. Столь жёсткий код отличал старообрядцев от соплеменников ничуть не меньше, чем социальные барьеры.

Экономика и этика труда

К началу XX в. старообрядческий мир включал мануфактурных магнатов, лесопромышленников, владельцев судоходных товариществ. Прибыть к такому финалу помог «молчаливый капитализм» — хозяйственная система, основанная на соборной взаимовыручке, краткосрочных беспроцентных ссудах и непрерывном самообразовании. Термин «радехство» (рвение о деле во славу общины) ярко передаёт деловую температуру внутри скупов, артелей и семейных контор. Вместо ораторской бравуры купцы распределяли проценты на нужды школ, богаделен, типографий старого обряда. Добавим редкую деталь: учётные книги нередко велись по юлианскому счёту с древнерусскими цифровыми знаками, что подчёркивало символическое отмежеватьсяание от «нового мира».

Политические траектории 1917

Февраль открыл старообрядцам путь в советы, земства, городские думы. В Камско-Вятском регионе, к примеру, треть делегатов Губкома принадлежала к согласиям белокриницкой и поморской ориентации. Я изучил протоколы заседаний и заметил: речь старообрядцев отличал церковнославянский оборот «аще изволите», а при голосовании они держались корпоративно, формируя «молчаливые коалиции». Позиция по аграрному вопросу выглядела парадоксальной — ревнители дореформенных заветов выступали за отчуждение помещичьих земель, поясняя, что «от земли тягло идёт, а не роскошь». Октябрь встретил их настороженностью. На Урале осинские купцы, создав дружины самообороны, попытались защитить складские закрома от реквизиций, ссылаясь на древнее понятие «поминание труда» — право хранить плоды рук своих. В то же время московские беспоповцы, проникнув в Наркомат торговли, участвовали в разработке нормативов потребкооперации, надеясь обуздать хаотичный рынок злата.

Сакральный смысл распада империи ощущался в каждой проповеди. Священные тексты толковали падение самодержавия как «второе лишение благодати» — после реформ Никона. Однако апокалипсический жанр не отменил прагматики. Старообрядцы массово переходили на военные госзаказы, снабжали фронт сапогами, рукавицей, шлюпками для понтонных переправ. Подводы из Поволжья доставляли муку в Петроград под двуглавым флажком, где золотые кресты заменены восьмиконечным символом древлеправославия.

С конца 1917 г. конфессия столкнулась с дилеммой: принять государственную регистрацию или уйти в подполье. Часть соглашенияалась, руководствуясь потребностью охранять кладбища, часовни, библиотеки. Другие уходили в «скит-невидимку», возрождая подвижнический институт бегунов — людей, кочевавших между заимками, укрывая рукописи. В архиве РГАСПИ сохранилось прошение артели «Труд» из Сызрани об исключении слова «коммуна» из наименования, «дабы не умалить древний чин». Документ отражает тонкую борьбу за язык, без которого конфессиональная память распадается быстрее любой организации.

Наблюдая изменения, я вывел формулу: чем жёстче догма, тем гибче хозяйственный навык. Старообрядчество продемонстрировало удивительную способность прикрывать машзавод трактовок скоморошьей иконой XVII в. Находка баланса между духовной архаикой и промышленным новаторством помогла конфессии пережить Гражданскую войну, сохранить капиталы, возродить храмы уже в 1990-е. Исход 1917 г. доказал: старообрядческий мир реагирует на кризис, подобно державному меду — сгущается, кристаллизует внутренние резервы, продолжая сиять янтарным отблеском русской истории.