Первое печатное употребление словосочетания «мусульманский вопрос» принадлежит французскому публицисту Морису Барресу, опубликовавшему памфлет 1917 года. Под пером Барреса оно служило зеркалом собственных страхов: рухнувшая Османская империя, арабские восстания, рабочие кварталы Марселя, пахнущие кориандром. Баррес задал матрицу: религиозная принадлежность сделалась политическим маркером.

Первая волна реакций

В 1920-х историки-ориенталисты из школы Габриэля Андре переквалифицировали «мусульманский вопрос» в дисциплинарное понятие. Их лекции о «koinè исламского Средиземноморья» содержали термин «социологическая амальгама» — попытку описать единую структуру, объединяющую махаллю и, скажем, кружок модернистов «Джамиат ал-ислах» в Каире. Позднее Герман Брокельман ввёл слово «газеология» — исследование сакрализованного похода (газават) как оптики чтения средневековых хроник. Газеология отодвинула вопрос о «предельно политическом исламе» к периферии, подчёркивая ритуальный ритм жизни общины.

Чередование империй, деколонизация, нефтяные шоки сместили центр тяжести. В архивах Лиги Наций я встречал меморандумы, где «мусульманский вопрос» означает распределение мандатов над Ираком и Сирией. В британских досье 1950-х фигурирует уже «problem of Muslim representation», относящийся к разделу Пенджаба. Тот же ярлык, новые декорации — интеллектуальная палимпсестность красиво демонстрирует термин palingenesia (второе рождение старой формы).

Генеалогия понятий

Шестидесятые разобрали вопрос на кирпичи: социологи Дж. Б. Градецкий и А. Тюрин отделили «фактор уммы» (духовно-воображаемая община) от «фактора диаспоры» (юридическое тело). Я бы добавил третий слой — «фактор медиа», именно он, синхронизировав время молитвы и выпуск новостей спутникового канала, смастерил новый геополитический хронотоп.

С конца семидесятых термин переместился на площадь Рока-дель-Капитолио: итальянские правые использовали lo spettro musulmano (призрак мусульманства) в агитации против трудовой миграции. Внутри леволиберальных кругов возникла зеркальная конструкция — «оборонительный мултикультурализм». Двойное отражение, право на «такию» (араб. – сокрытие веры ради безопасности) превратилось в тему ток-шоу, исказив первоначальный богословский смысл института.

Куда движется дебаты

Нынешний академический дискурс пытается вернуть плоть понятию через микроистории. Пример — судьба башкирских офицеров, участвовавших в Первой мировой, получивших анатему муфтийского управления за службу в «неверной» армии, а потом ставших героями антибольшевистского мемуара «Ятмагань ялкыны». Их биографии демонстрируют драму двойной лояльности, опровергая бинарность «мы-они».

Веду исследование репозитория соцсетей 2010-х: вводится категория «цифровой иджтихад» — прецедентное толкование шариата, собранное краудсорсингом. Слово иджтихад чаще встречается на GitHub, чем в медресе. Переход, напоминающий превращение шёлка в графен: традиционное волокно заменено углеродной сеткой, подобно тому как классический фикх уступает место алгоритмической юриспруденции.

Тем не менее кумулятивный слой негативных коннотаций продолжает пугать публику, хотя «мусульманский вопрос» давно перестал соответствовать реалиям. Я предпочитаю термин «полиокулярность» (множественность точек зрения). Он точнее отображает сложную топологию идентичностей, где один и тот же автор читает Руми при свете экрана, пишет код на Python и планирует хадж, не испытывая когнитивного диссонанса.

Сотня лет дискуссий учит: понятие не растворяется, пока служит проекционной плоскостью для страхов и утопий. Чтобы его преодолеть, нужно не отмена, а архивирование — превращение жаркого публичного лозунга в спокойный музейный экспонат. Только тогда «мусульманский вопрос» утратит функцию политического громоотвода и освободит место для детализированных нарративов о конкретных людях, городах, повседневностях.