Понятие «родовое проклятье» родилось в средневековой культурной антропологии и продолжает волновать историков, когда хроники демонстрируют череду несчастий, явно превышающих статистическую норму. Семья Рокфеллеров — эпицентр подобной аномалии: гибели наследников, срывы браков, чудовищные случайности. Я проследил каждое зигзаг-событие, сверяя газетные сводки с нотариальными книгами и личной перепиской, рассекреченной Колумбийским университетом.

Генеалогическая мозаика

Первый узел драмы завязан на Уильяме Эвери Рокфеллере, ярмарочном торговце «нефритового бальзама», беглом дезертире и бигамисте. Протокол суда округа Онейда от 1855 года фиксирует формулировку «confidence man of the worst description». Первородный грех Уильяма служит аллегорическим зерном, из которого произрастает миф о проклятье: обман как структурный код рода. Его сын Джон Дэвисон, будущий нефтяной император, носил внутренний страх повторить отцовский моральный крах, в дневниках за 1864 год отмечено слово «atonement» на полях бухгалтерских записей. Эксперты по психогенетике назвали бы такой феномен «генограммным резонированием» — бессознательным тяготением к предковым сюжетам.

Смерти и совпадения

В хронологии семейных трагедий поражает хиазм (крест-симметрия) дат. Старший внук основателя, Джон Дэвисон II, погиб 3 апреля 1937-го, упав из окна своей клиники, тогда как правнук Майкл исчез 18 июня 1961-го над Новой Гвиней. Оба случая — зеркальное повторение мотива «невидимый порог»: человек выходит на балкон, поднимается в небо, растворяется. Газетчики того времени писали о «рокфеллеровском вертиго», подхватывая древнегреческий топос ύβρις — высокомерный подъём, завершающийся падением.

Аллен Грегг, личный врач семейства, вводил термин «аниксепсис» (греч. ἀνίχνευσις — бесконечный поиск) применительно к психологии клана: наследники ведут нескончаемую охоту за смыслом жизни, поскольку базовая материальная потребность закрыта. Эта аликвотная пустота сплетена с тревожной статистикой: восемь преждевременных смертей при среднем возрасте династии в тридцать семь лет на момент кончины жертв. Для сравнения, медианный возраст белых мужчин верхнего дека для дохода в США конца XX века фиксировался на уровне семидесяти шести лет. Диспропорция настолько разительна, что социолог Луис Харлоу ввёл термин «рокфеллер-gap» в статье журнала Demography (1978).

Культурный резонанс

Проклятье династии стало архетипом американского неоромантизма. Уильям Голдинг в эссе 1962 года упоминал «ерихонский рог нефти», намекая на Ветхозаветный мотив стен, рушащихся от звука собственных труб. У кинематографистов родился изысканный символизм: в фильме «Обещание золота» (1971) семейная башня Standard Oil показана как ziggurat — многоступенчатый храм-ловушка. Подобные метафоры подписывают коллективное бессознательное, где миф выходит из-под контроля автора, превращаясь в самостоятельную истериографическую субстанцию.

Легенда оказываeт обратное действие на сам род. Психолог Джудит Уэйн констатировала феномен «пророческой компульсии» (self-fulfilling compulsion): человек погружается в сценарий, чтобы подтвердить его правдивость. Переписка Пегги Рокфеллер с мужем Дэвидом от 1958 года наполнена опасениями «повторить черную диаграмму предков». Энергетика предчувствий накладывает стигму, превращая индивидов в статистов собственной саги.

Гибель пятого правнука, Ричарда Гудвина, в Мадриде (1979) выглядит как классический случай, где факт и миф сплавились в нераздельный сплав. Испанская полиция зафиксировала автокатастрофу на пустой трассе A6, в салоне обнаружены две необъяснимо разъединённые детали ремня безопасности. Газета El País вызвала библиотечный шторм, назвав происшествие «балладой нефтяных теней». Один археолог метафорически сравнил руль автомобиля с стрелой атлантов, летящей даже после гибели лучника.

Приёмник проклятья живёт в языке: выражение «рокфеллеровский синдром» уже фигурирует в культурологии как обозначение неустранимой тревоги преуспевающего субъекта. Внутриродовые мемуары намеренно обходят трагическую линию, смягчая формулировки: «Джон покинул нас» вместо юридически точного «суицид». Такая эвфемистика парадоксально усиливает ореол тайны, превращая недосказанность в лакуну, куда проецируется страх публики.

Я нашёл редкий документ — протокол закрытого заседания совета директоров Rockefeller Center от 12 марта 1942-го. В нём фигурирует термин «apotropaeon», заимствованный из византийского греческого: предмет, отпугивающий зло. Директорам предлагалось осветить шпиль небоскрёба огнями магента, создавая своеобразный талисман. Техническая служба сметила проект как «нецелесообразный в условиях военного затемнения», но сама идея демонстрирует сакрализованную панику, проникшую в элитную рациональность.

Дальнейший анализ показывает, что у проклятья имеется и медиальный аспектт. Публика ждёт новой рокфеллеровской беды так же, как зритель кабуки ожидает трагический акт mie — кульминационную позу. Проклятье превращается в повествовательный лигант, скрепляющий разрозненные события в единый нарратив. Без этой склейки каждая смерть осталась бы частным горем, однако синхронные вспышки внимания СМИ агрегируют факты в аттрактор катастрофы.

Что остается историку? Архив — противоядие суеверия. Цифры, штампы, курьерские квитанции создают пелерину фактов. Через неё всё же просачиваются символы, и я, сколь ни строг рациональный фильтр, фиксирую фонтаны иррационального давления, будто хроника вспучена подземным газом. В подобных точках рождается мифологема проклятья — культурная конструкция, питаемая как реальными бедами, так и ненасытной жаждой публики к метафизике богатства.

Синкретический вывод звучит как парадокс: родовое проклятье Рокфеллеров выросло не из мистических чар, а из странного сплава раннего греха, повторяющихся трагедий и коллективной репрезентации, где финансовый Олимп требует жертвенных козлят, чтобы сохранить лёгкость подъёма. История семьи остаётся подлинным palimpsestus doloris — многослойным пергаментом боли, поверх которого будущие хронисты напишут новые строчки, пытаясь распутать неисчерпаемый лабиринт.