До революционного обводного канала шумели «Веригополные» ярмарки: федосеевцы продавали лён, поморцы — рыбу, а беглопоповцы искали рукописные минеи. Весь этот микрокосм жил одновременно внутри и снаружи империи. Я, работая с метрическими книгами Рогожского кладбища, вижу, как в феврале 1905 г. крещения участились: ожидание конца царского «полицияльного» пресса возвышало эсхатологемы (концепции конца времён).

Грани раскола

Февраль 1917 г. застал братства неподготовленными к демократии Думы. Старообрядческий партикуляризм всегда питался автономией скита, вдруг мир распахнулся. В трактире «Купеческая слобода» на Знаменском рынке я перечитал листовку Совета рабочих депутатов, где словосочетание «свобода совести» прозвучало громче колоколов Рогожского хора. Купцы–единоверцы протащили через городскую управу ходатайство о реституции собора Николы на Мылицах быстрее, чем раньше вымолялось разрешение на печать молитвослова.

Февраль: надежда

Надежды росли геометрически. На апрельском «Священном соборе древлеправославной церкви Белокриницкой иерархии» — первом после Никоновского раскола, куда допустили прессу — я наблюдал, как епископ Браиловский Илларион поднял вопрос об «икономии» (каноническом снисхождении) к бывшим православным священникам, желающим «перебежать» к старому обряду. Публика хлынула в алтарь, желая приложиться к антиминсу. Возникло ощущение грядущего симфонического союза с новой властью: рабочие — за фабрики, мы — за старые крюковые распевы.

Октябрь: распутье

Смольный гудел, будто киворий в Великий четверг. Большевистская программа «Декрета о земле» казалась далёкой от наших церковных земельных кружков, но объявление отделения церкви от государства било по нерву дореволюционной автономии. Утром 18 ноября я пришёл в приемную Наркомата по делам культов с прошением о регистрации Рогожского кладбищенского общества. Вчерашние суконные гимнастёрки превратились в шинели комиссаров, запах чернил уступил место карболке. Секретарь-латыш, не поднимая глаз, вынес вердикт: «пока не до вас». Так закончился «икономический» роман с властью.

Новоявленные комсомольцы проходили по китай-городским лавкам, выковыривали медные лампады. Поморские наставники пытались трактовать случившееся через символику пророка Илии: огонь с небес сжёг жертву, но семьи спасутся, если выдержат «молчальничество» — так называется обет безвестного ухода в лесные пустыни. География скитов сместилась: из Мезени в Прикамье, из Вятки на Алтай. Я нашёл в архиве Совнархоза документ о передаче Керженского скита под кооператив «Красный ёж». В пыли между страницами лежала просфора, дрожжи из неё обживали бумагу, словно церковнославянский флот грибков.

Антирелигиозная кампания 1922 г. привела к конфискации утвари. Старообрядцы, привыкшие к богослужению без престольного креста, сохраняли литургию при минимуме предметов, но утрата антиминсов нарушала сакраментологию (учение о таинствах). Я присутствовал при тайном шитье нового антиминса из старого подрясника: кровь мучеников в прямом смысле вплеталась в ткань.

Коллективизация дробила мир крестьянина-старовера тщательнее любой синодальной реформы. В отчётах ОГПУ фиксировались «контрреволюционные» крестные ходы по глухим рекам. Термин «катакомбная церковь» вошёл в оборот позже, но корень сидит в этих зимниках, где акафист пелся шёпотом, чтобы ветер лесостепи не донёс звука до участкового.

Послевкусие третьей Русской революции — гражданской войны — разделило старообрядческий мир сильнее, чем собственный раскол XVII в. Часть купечества ушла в Харбин, часть — в Рио-де-Жанейро через Шанхай. Деньги из южноамериканских факторий питали подпольные типографии на Ильинке, выбрасывая на свет флорилегии (сборники изречений) антибольшевистского толка. Я листал один такой сборник: между листами — красная шелуха тагильского чая, ароматом напоминающая дым от полевого цезаря (походного кадила).

Сборка памяти

Перепись 1926 г. показала: численность официально зарегистрированных старообрядцев упала. Но не цифры диктовали судьбу общины. Стабильный код раскола — двуперстие, белый подрясник, неразлука с Иоанном Златоустом — пережил переворот нефтепроводов, фабричных гудков, Лубянского барабана. Иконостасы хранили следы копоти керосиновых ламп, в которых я видел отблеск Смольного — не как символ власти, а как культурный фронтир, где традиция примеряла новые доспехи.

Мой последний источник — дневник начётницы Аграфены Масловой. В записи от 7 ноября 1931 г. она использует слово «переустройство» вместо «революция». Внутренний мир старообрядца конструировал собственный календарь: 1917 г. превратился в год испытания «тесным путём», по Евангелию от Матфея. Секулярная терминология осталась за порогом молитвенного дома.

Революция дала громкий старт юридической свободе, но вплела её в узел репрессий. В результате старообрядцы сохранилили уникальный навык жизни «под плотом»: непрерывная литургическая река течёт, даже когда берега меняются до неузнаваемости. Я заканчиваю рукопись на полях архивной карточки: номер фонда 125, опись 3, дело 78. Между страницами по-прежнему лежит просфора.