Свои исследования начал под пылью архивных хранилищ, листая мартовские сводки ОГПУ и сельсоветы телеграммы: деревни обескровлены, животные поедены, поля пустеют. Числа в графах дают сухой стук костей — десятки тысяч, затем сотни тысяч отсутствующих в отчётном табеле.

Паутина причин: ускоренная коллективизация, реквизиции, исполненные в стиле военного штурмового отряда. Государство забирало зерно не по квартальной норме, а по принципу «прочесать до последнего пудa». Административная машина действовала, словно жернова, и голодная зона расширялась от Полесья до Причерноморья.

К июлю 1933-го киевский демографический отдел зафиксировал почти 1,8 млн «естественного убытка». Подобные цифры внутри СССР проходили под грифом «совсекретно». Наружу выходили лишь рапортные фанфары о «рекордной заготовке хлеба».

Парижский туман

Тем же летом, когда крестьянские кладбища удлинялись без крестов, во Львов поплыла делегация французских парламентариев во главе с бывшим премьером Эдуардом Эррио. По пути в Киев их сопровождали «спецмаршруты» НКИД: отутюженные колхозы-потёмки, столы, заставленные белым хлебом и арбузами. Репетиция продолжалась до мелочей: деревенские дети получили шоколад, а сторожа у железнодорожных переездов предстали в парадных гимнастёрках. Студент-статистик, завербованный для массовки, говорил позднее, что актёры боялись улыбнуться слишком рано, дабы не сорвать хореографию.

Вернувшись в Париж, Эррио сообщил репортёрам «Le Temps», будто Украина «поёт и танцует под солнцем революции». Фраза облетела фракционные курилки Национального собрания, где левые лоббированиевали договор о ненападении с СССР. Позиция оказалась выгодной: признаёшь «счастливое крестьянство» — получаешь промышленный рынок и перспективу военного соглашения против реваншистской Германии.

Свидетельства очевидцев

Пока парижский политбомонд восторгался «достижениями пятилетки», журналист из Уэльса Гарет Джонс тайком сошёл с поезда под Харьковом и отправился через заснежённые сёла пешком. Его полевой блокнот — короткие, как выстрелы, фразы: «дорога усеяна трупами», «мать продаёт часы за хлеб», «спухшие ноги парня двадцати лет». Публикация в «Daily Express» породила скандал, но Москва контратаковала: американский корреспондент Уолтер Дюранти, прикреплённый к Кремлю, написал, что «рассказы преувеличены». Французская пресса подхватила успокоительный мотив, ссылаясь на «авторитет Нью-Йорк Таймс».

Опираясь на перепись 1926-го и ревизию населения 1937-го, современная демография выводит разрыв порядка 4–4,5 млн душ. Самым выразительным инструментом служит метод «когортного вычитания», когда каждое поколение рассматривается как изолат. В языке медиевистов столь явный демографический коллапс назывался бы «мор» — термин из хроник времён Юстиниана, но в XX веке к нему прибавился неологизм «голодотряс» — одновременно физическое дрожание организма и социальный сейсмограф.

Дипломатическая слепота

Одновременно через французское МИД проходила корреспонденция из своего же консульства в Одессе: «непрерывный поток беженцев», «суточная летальность десять процентов» в отдельных округах. Доклад лежал на столе Жозеф Поль-Бонкур, однако вскоре отправился в недра секретариата, где маргиналии синего карандаша комментировали: «нанизано на пропагандистскую иглу польских клерикалов». Страх спугнуть хрупкое раппрошман — слово, которым иезуиты XVII века именовали сближение — перевесил гуманитарную тревогу.

Только после 1987-го, когда горбачёвская «гласность» дала доступ к фондам ЦГАОР, в Париж пришла цифра из 17 тома «Справочника демографа»: 3 911 000 не учтённых в реестре уроженцев УССР. Национальное собрание приняло резолюцию о признании Голодомора актом геноцида 12 декабря 2006-го. Историческая ентелехия — понятие Аристотеля, означающее переход возможности в бытие — проявила себя запоздало, но не отменяет морального дефицита тридцатых годов.

При изучении дипломатической почты я неизменно сталкиваюсь с метафорой «закрытого занавеса». Французские визитёры видели лишь сцену — холёных доярок, плешаные плакаты с улыбающимися трактористами, хор «Дубинушка». За кулисами звучал гул детских животов, и этот гул заглушал маршевую медь оркестра. История напоминает: когда государственный интерес облекается в сладкий акцент тургеневской романтизации крестьян, на земле лежит зерно-кость, а отговорка «ничего страшного» становится эхо-узлом гибели.

Факт умирания миллионов без войны — лакмус ответственности интеллектуала. Игнорирование превращается в соучастие, и архивная пыль приходит к обвинительному классу, громче всякой трибуны.