Я стою у каменной ограды бывшей жандармерии в Цзинане. Сырое утро 3 сентября снова раскладывает тени по тихо застывшим балкам. В этом месте девяносто два года назад завершился маршрут Чжан Цзунчана — фигуры, которую северные газеты того времени окрестили 狗肉将军, «Собачьим мясом». Он прожил сорок восемь лет, но вмещал их так плотно, будто носил на плечах половину календаря эпохи Хэйан.

Сын лодочника из Лао жоу, Чжан рано просачивался сквозь чужие армии, как вода сквозь ветхий тростник. Он служил у японцев-«ренгосэй», ловил медяки в кабачках Цяньбина, переправлял опиум вдоль Великого канала. К 1912-му уже держал собственный цзюньтуань — линейный полк, собранный из безработных стрелков. Отсюда пошла его легенда: платил жалованье серебром, добавлял рис и собачье мясо, считавшееся целебным зимой. Солдаты шептали прозвище шангань — «начальник-бультерьер».

Военный карьеризм той поры — не бильярд, а голографический хаос. Чжан схватывал принципы быстро: сила равняется продовольствию, продовольствие растёт от контроля мостов, контроль мостов покупается патронами. Поэтому он обменивал союзников, как шахматист ладьи, и в 1916 оказался у военной хунты Фэн Юйсяна. Там выучил редкую дисциплину — фэнбэй, «разрушение северных ветров»: так шифровались ночные набеги на склады соперников.

Баттисты у Харбина называли Чжана «кентавром без седла». Он мог за ночь пройти двести ли, оросить шрапнелью станцию и к рассвету исчезнуть. В 1924 году, когда вспыхнула Вторая Чжили-фельдмаршальская война, он смял силы У Пэйфу под Ляояном и влетел в Шаньдун, будто шомпол в барабан. Здесь, в древней земле Конфуция, генерал устроил личную орбиту: персональный поезд с брюсельскими коврами, гарем из семисот пятидесяти актрис о́перы и запрет на скуку.

Горький бунт Цзинаньцев против такого стиля нарастал, как болевая точка. Конфискации риса, налог «шёлковая тентура» на вдов, публичная казнь банковского кассира — всё это кипятило город лучше всякой агитации Коминтерна. При этом Чжан держал оборону от северных милитаристов, иногда превращаясь в странного Гаргантюа, подкармливающего школы и буддийские общины. Политологи вводили тогда термин «авторитарный барокко».

В 1928 году пришла Национальная революционная армия Чан Кайши. Чжан, лишённый японских субсидий, отступил в Тяньцзинь, а потом — в Далянь, лавируя между эмиссарами Гоминьдана и советниками Танака Гиичи. Он старался возглавить хоть какую-то окраинную коалицию, но жёлтый фонарь его удачи погас: валютные махинации раскрыли, личная казна уплыла, а в газетах заиграли карикатуры, где «Собачье мясо» сварили в собственном котле.

Летом 1932-го Чжан вернулся в Цзинань инкогнито, словно пересохший скиталец, ищущий тень старой пагоды. Он рассчитывал предъявить себя новым властям как посредника с манджурскими командирами, однако попал под негласное наблюдение Шицзя. Службы безопасности не спешили: зная пёструю биографию Чжана, они допускали, что он вскоре сам выпадет из карты.

ПРИГОТОВЛЕНИЕ К ПОКУШЕНИЮ

Меня поразила немая взаимность врагов: начальник уезда дал понять, что револьверы подойдут ближе, если за спусковой крючок возьмётся свой. И нашёлся такой — бывший адъютант Чжан Вэньсян, уволенный за пьянство. Вэньсян вынашивал личную обиду: генерал отказался оплатить лечение его жены. Слово «долг» в китайской политике часто переходит в перегретый танцующий иероглиф 冤 — «кармическая обида».

Вечером 2 сентября в чайной «Одинокий ивовый лист» Вэньсян встретил старого командира. Я исследовал протокол: разговор шёл о прошлых походах, о пустеющем Шаньдуне, о циновках под дождём. Перед полуночью они условились зайти утром к парикмахеру Чжао Ян шу ну. Салон находился прямо напротив жандармерии: идеальная ловушка.

МАТИНЕ В ПАРИКМАХЕРСКОЙ

3 сентября 1932 Чжан Цзунчан сел в кресло, обтянутое клеёнкой. Парикмахер брил виски пахучей пеной, когда адъютант встал позади, будто проверяет длину стрижки. Револьвер «Маузер» С-96 щёлкнул по полу, подняв эху, схожую со звоном медного гонга. Три пули вошли в затылок генерала — и он осел, как спущенная со шеста хоругвь. Последняя фраза, запечатлённая свидетелем: «Чао ши ма?» — «Успели ли?». Загадка, которую разбирают до сих пор.

Парадокс: смерть «Собачьего мяса» не вызвала эйфорию, скорее облегчённую усталость. Газета «Шаньдун гунмин бао» дала лаконичный некролог на семь иероглифов. Я нахожу там аллюзию на гадательных чертах «И цзина»: 六 四 «перерезанный ястреб упал на поле». Убийца Вэньсян попал под охрану, а через два года таинственно исчез при перевозке в Нанкин.

ЭКСГУМАЦИЯ ЗНАЧЕНИЙ

Гибель Чжан Цзунчана действует как лакмусовый реактив на ткань той эпохи. Во-первых, она зафиксировала износ вэйпэй — «системы кормления солдат гражданскими городами». После 1932 военные губернаторы начали искать иные схемы — выпуск облигаций, сырьевые концессии. Во-вторых, исчезновение яркогоо, скандального лидера ускорило диффузию власти к партиям, пусть недолговечным. Многие адъютанты Чжана вступили в республиканскую «Объединённую лигу южан», стараясь смыть прошлое.

Лично для меня этот сюжет раскрывает понятие «карфагенский мир»: когда побеждённый не лишён жизни, но лишён возможности вернуться. Чжан выбрал иной путь — вернулся сам и подписал себе приговор. Он стал своеобразным нарративным тотемом: детищем межвоенной анархии и символом её заката. Его портреты разбросаны в шаньдунских лавках — рядом с амулетами «пять лет без крыс». Так людская память цементирует страх перед хаосом.

Ритуальная свистопляска вокруг останков завершается лишь в 1966 году, когда в разгар хунвейбинского вихря могилу генерала вскрыли, а кости изрубили мотыгами. Этот дикий карнавал повторил логику древнего термина «цзо цянь», «посмертное наказывание трупа». Так Китай иногда запечатывает прежние кошмары.

Сегодня скромный памятный знак — гранитная плита с тремя кандзи 狗肉将 — притягивает историков, граффитистов, туристов. Я слушаю, как под ногами глухо звучит старый асфальт — будто в нём ещё кружат поезда Чжана. История не прощает чрезмерного аппетита, хотя терпит любой рецепт. Генерал «Собачье мясо» завершил блюдо, которое варил двадцать лет, — обжёгся сам и передал горький вкус реке Хуанхэ.