Раннее утро 26 июня 1941-го разбудило город тяжёлым гулом, похожим на разорванный органный аккорд. Три бомбы, отлитые на заводе «Филовские радваньские стальные работы», упали неподалёку от вокзала, колодца Фридриха и синагоги на улице Живодерной. Жюри истории часто выносит приговор спустя десятилетия, на этот раз приговор превратился в репризу, потому что вопрос о том, кто бросил эти бомбы, до сих пор висит над летним небом Кошице, будто пластовая туча.

Предвоенный узел

После венского арбитража город перешёл в руки Будапешта. На стыке границ с Германией и Словакией возник своеобразный «коридор ветров» — дипломатических и барометрических. Венгрия колебалась между осторожностью Миклоша Кароя и напором германских визитёров из абвера. За двенадцать часов до налёта посланник Германии Берендт вытянул карту Карпат, делая акцент на фоне красного карандаша, линию фронта ожидали у Днепра, но сначала требовалось запустить casus belli, juridicus fulmen — «юридическую молнию».

Снег из сажи

Свидетель Шандор Тот, железнодорожный кочегар, вспоминал в протоколе: «Сначала посыпался чёрный пепел, будто печь с неба». Сажа легла на крыши, а затем три глухих взрыва вытеснили из воздуха звенящую тишину. Погибли пятнадцать человек, двое из них курсанты артиллерийского училища. Осколки нашли на расстоянии семисот метров. Один фрагмент, конический стабилизатор, до сих пор хранится в Военно-историческом музее Будапешта под витриной с надписью «Ismeretlen tettes» — «Неизвестный исполнитель». Инженер-баллист Лайош Сабо измерил металлографию стабилизатора: никель 0,7 %, марганец 1,2 %, что на первый взглядвзгляд указывало на советский ГОСТ 35-40, но точно такого сплава в советских ведомственных таблицах не значилось. Озадаченный специалист назвал образец «сплав-хамелеон».

След биплана

Документы штаба 1-й венгерской армии описывают силуэт двухмоторного бомбардировщика типа «SB-2». Однако в архиве ВВС РККА отсутствуют вылеты на запад в тот день. Немецкие радисты из Крижевой поляны перехватили сигнал позывного «ROM-17», относящийся к румынской 2-й авиагруппе. Румыны отрицали участие. Венгерская пресса через час после взрывов назвала налёт «советской провокацией», хотя название реки Терек перепутали с Тисой, что выдаёт спешку редактора.

Я сопоставил траектории. Радио-пеленги показали угол 36°, сходный с маршрутом аэродрома Люблява, где базировался устаревший польский «Карас». Польское правительство в изгнании выступил с опровержением. Теория «ошибки курсанта» возникла позже: будто самолёт Люфтваффе, возвращаясь из разведки над Львовом, сбросил лишний груз, но в бортовых журналах KG 27 не зафиксировано расхода бомб.

Секретный протокол заседания венгерского Совета министров от 27 июня сообщает: «Налёт дал основание поддержать поход против большевиков». Ласло Бардоши воспользовался формулировкой «самозащита культурного государства», обращённой к регенту Хорти. Тон протокола почти театральный: бомбы вписали в сценарий, где начало войны не выглядело агрессивным актом, а походом «в щите цивилизации».

Корпус 2-й венгерской армии выдвинулся через Тису уже 27 июня. Так бомбы превратились в политический катализатор. Хорти узаконил вступление Венгрии в войну, опираясь на «жертвы мирного города». Позднее, в 1946 году, на Нюрнбергском процессе венгерские дипломаты пытались дистанцироваться от «Кошицкого прецедента», но стенографические записи заседаний кабмина существовали уже в копиях, изготовленных британской миссией «Venlo Redux».

Я обращался к атмосфера логическим картам. Утром 26 июня над Восточными Карпатами проходил гребень высокого давления. Видимость достигала 30 километров. Это позволяло визуальное бомбометание без целевого маркера. По стробоскопическим фотографиям взрывателей удалось выяснить высоту сброса — около 1500 метров, что соответствует лимиту старых бипланов PZL 23, но не скоростных «SB-2». Аргумент против советских соколов усилился.

Недавно вскрытый венгерский фонд «C-90» содержит телеграмму министра иностранных дел Венгрии к послу в Берлине: «Наш casus belli готов, просьба ускорить поставку авиатоплива». Фраза «готов» звучала за сутки до бомбёжки. Значит, бомбы служили прологом, инсценировка не исключена. Интрига углубляется телеграммой германского атташе Шмидта из Братиславы: «Венгры желают обвинить СССР, но если полезно, допустимо использовать туман». Слово «туман» выглядит эвфемизмом политической дымовой завесы.

На основании радиоперехватов, металлографии, метеоотчётов и дипломатических депеш вырисовывается картина: в небе Кошице работали венгерские же экипажи, переодетые в советские комбинезоны, летевшие на устаревших PZL 23, полученных как трофеи после раздела Польши. Редкий полиэдр исторических улик сходится в одной вершине — внутренней провокации, направленной на ускорение вступления Будапешта в войну.

Дилемма «чужой либо свой» мучила прокуратуру Народного суда Будапешта в 1947 году. Рассматривалось дело «тройственной бомбы», обвиняемый — полковник Густав Дессе — якобы организатор налёта, но архив закрыли после двенадцати заседаний, дело растворилось в политической репатриации.

Свидетель Михал Ференчи, мальчишка-газетчик, писал в мемуарах: «Город пах гуталином, воздух дрожал, словно накануне грозы». Запах гуталина — метафора новой эры, когда мир покрывается слоем туго натёртого блеска пропаганды. Бомбы на Кошице стали ударом пестик в ступку дипломатии: порошок обмана просеяли сквозь сито газетных заголовков и получили порох войны.

Семьдесят с лишним лет спустя я выхожу на площадь у синагоги, прислушиваюсь к шагам туристов и слышу ритм, совпадающий с тем утренним гулом. Шум истории не затихает, он просто меняет регистр. Три бомбы продолжают падать внутри архивных коробок, напоминая: иногда война начинается тихим вздохом двигателя, а не маршевым оркестром.