Я изучаю эпоху Короля-Солнца три десятилетия, перелистав тысячи писем, тайных счетов и донесений. За блеском Версаля скрыта сложная картография желаний, где каждая ласка приравнивалась к дипломатической ноте, а каждый шёпот влиял на налоги, войны и архитектуру.

Письма фрейлин

Юная Мария Манчини оставила в тоскливом дневнике слово «extase». Под его перьями читается не только восторг: латинским термином она маскировала болезненный страх быть изгнанной. Покинув королевскую опочивальню, Мария обрела изгнание в Конвентилло, доказав: любовь с Людовиком равнялась ходьбе по лезвию.

Балет во многом заменял тогда социальные сети. Когда король исполнял роль Аполлона, каждая фрейлина словно получала уведомление: «монарх благосклонен». Меня удивляет, сколько раз в записках упомянут глагол «танцевать» — эвфемизм, закрывавший акт обладания.

Триумф фавориток

Атташе из Модены докладывал: «де Монтийю вбирает свет вернее зеркал». Эта фраза описывает Франсуазу де Монтеспан — фурию, чьи глаза современники сравнивали с расплавленным оловом. Она владела искусством «vert galant» — галантной доблести, при которой ласка начинала переговоры, а мраморная ванна завершала их.

Чтобы удерживать влияние, маркиза ввела в оборот редкое пойло — «порфировую настойку». Состав включал шафран, мускус и измельчённый перламутр, якобы придававший коже сияние луны над Сеной. В архивах рецептура фигурирует под термином «pharmakon eros» — смесь лекарства и яда, лёгкая аллюзия на греческий двусмысленный корень.

Оттенок интриг углубился, когда та же Монтеспан подверглась расследованию «Отравленного дела». В противномоколах Полиции Парижа я нашёл слово «mordançeur» — средневековое имя алхимика, поставлявшего якобы амурный эликсир. Поединок между Монтеспан и новой пассией, Мари-Анной Нель — графиней де Ментенон, происходил подчиняясь тончайшей формуле: «кто шепчет королю стих, тот диктует министру бюджет».

Тени Версаля

В мужских покоях двор вспоминал античный термин «φιλήτωρ» — «друг, любящий по-особому». Шевалье де Лотарингия, тонкий эстет и оруженосец герцога Орлеанского, предлагал королю уроки фехтования при свечах. Хронист Буайяр занёс в дневник странную сцену: «их клинки звенели мягче, чем шелк». Размеренный дуэт переходит в «amitié particulière» — особую дружбу, о которой церковь шептала «содомский грех», а поэты шептали «архангельский экстаз».

Ранее ветеран Фронды маркиз де Вильруа отмечал, что после ночных бесед с Лотарингией монарх назначил новых епископов из лотарингских же клириков. Перекличка страсти и карьеры просматривается чётче, чем рисунок паркетов Мансарда.

При этом королева-мать Анна Австрийская предпочитала не вмешиваться: для неё важнее «ordre public» — термин тогдашней политической алхимии, означавший баланс между моралью и выгодой. Тайный исповедник Ла Шез ввёл невиданную практику «полутень покаяния»: когда король обращался за отпущением грехов, исповедник записывал грех только химическим символом ♂ + ♂ или ♂ + ♀, сохраняя анонимность партнёра.

В заключение выделю феномен «маэстро притворства»: Людовик гасил скандал не запретом, а новыми празднествами. Маскарад «Le Triomphe de l’Amour» 1681 года стал ширмой, под которой Монтеспан окончательно уступила сцену Ментенон, а кавалерия сплетен с апломбом перешагнула прошлый скандал. Способ перенаправлять людское внимание монарх считал высшим алхимическим превращением — подменой свинца слухов золотом блистательного двора.

Наследие Короля-Солнца тянет нитью до наших дней: язык дипломатии впитал галантные эвфемизмы, выход в свет до сих пор напоминает театр, а выражение «королевский фаворит» стало тенью, отбрасываемой люстрой Версаля на стены любого кабинета власти.