С начала XV века фигура Жанны д’Арк пронзает европейское воображение, словно фламберг, оставляя после себя не сгущённый романтический туман, а чёткие архивные тени. При работе с рукописями Сен-Жюльене и протоколами Руанского трибунала я ощущаю, насколько пластичен средневековый взгляд на телесность: воин воспринимался прежде через функцию, а не через биологический признак.

Уже в письмах капитана де Рец встречается редкий термин «pucelle armée» — «девица в брони». Подобное словосочетание отчётливо размывает привычную дихотомию пола, ведь французское военное право периода Карла VII не содержало прямого запрета на ношение доспеха женщиной. Запрет возникал косвенно: через каноническое изложение Второзакония о «переодевании». Глаза инквизиционных нотариусов трагически сфокусировались на бронзовых пряжках, а не на харизматической стратегии обороны Орлеана.

Женская броня

Латные поножи Жанна надевала поверх ко́льцевой chausses. В описях трофейного имущества они именуются «брейс» — «рукава для ног». Сарториальный код армии Карла VII включал этот элемент и для мужчин, и для женщин, но подчеркивалось различие в крое. Жанна заказывала унисексуальные образцы у оружейников Турени: отсутствие юбочного разреза снижало риск захвата на поле боя и символизировало отказ от полового маркера. Этот жест соотносится с понятием «гендерная перлокация» из труда Джудит Батлер, где одежда рассматривается как речевой акт, закрепляющий или оспаривающий социальную роль. Для противников Орлеанской Девы латная экипировка стала «вещественным доказательством» маскулинной самопозиции, а для соратников — практическим ответом на артиллерийскую реальность Столетней войны.

В местных ратушных реестрах упоминается возвращение доспеха в кузницу «за высверливанием дыхала». Операция требовала ювелирной точности: лишний миллиметр — и воздух свищет, словно кафтанный свистун — отверстие в горжете. Подобные детали свидетельствуют, что Жанна участвовала в техническом обсуждении конструкции, а не была пассивной примерочной фигурой.

Теологический диспут

В протоколах суда 1431 года термин «habit virilis» мелькает около сорока раз, инквизитор настаивал, что привычка носить «мужской костюм» эквивалентна ереси. Я проследил внутри текста концептуальный сдвиг: вопрос не о догмате, а о нарушении телесной иерархии. Средневековый теолог Бонавентура назвал такую трансгрессию «hypostasis inversa» — инвертированное воплощение. Для судей гендер выступал метафизической лестницей, а переход с одной ступени на другую грозил обвалом всего здания раннекапиталистического сословия.

В ответ Жанна ссылалась не на земные декреталии, а на «mandat du Ciel» — приказ свыше. В переводе с юридического языка эпохи — прямая апелляция к включённому в неё пророческому charismata. Она перенесла диспут из зала суда на уровень эсхатологии, где человеческие категории пола растворяются. Психологи назвали бы такой приём «когнитивным рекурсом» — возвратом аргумента к более высокому регистру. Судебная коллегия умерла в ловушке: осудить Бога у неё не хватало догматических оснований, оправдать Жанну — политической воли.

Современные чтения

Исследователи гендерной истории непроизвольно превращают Жену в палимпсест: поверх слоя национальнойнального мифа ложится феминистский, затем квир-слой. При критическом чтении архива просматривается амбивалентная констелляция: крестьянская девушка с окрестностей Домреми управляла вооружённым корпусом, соблюдая милитарную дисциплину, одновременно её тело оставалось объектом патриархального контроля. Этот тандем рисует сложный образ субъекта, выходящего за пределы бинарной сетки.

Отмечу наблюдение из рукописной хроники Перкаля: после взятия Компьене Жанна сохранила короткую стрижку, даже оказавшись в английском плену. Стрижка переросла утилитарное измерение, превратившись в знаковое поле — чуть ли не символическую прическу эсхатологического рыцаря. Историческая герменевтика видит в ней театр идентичностей, где ножницы становятся «грациром» — инструментом отсечения навязанных атрибутов.

Разговор о «женщине-командире, затеняющей границы пола» рискует застыть в чарующем контрмифе. Архив, однако, свидетельствует: на перекрёстке шинелей, лат и молитв крестовых походов родилась редкая форма субъектности, связанная с термином «trans-bellatrix» — воительница вне половой классификации. Жанна прожила такой опыт за годы, за которые иной рыцарь едва успевал получить шпоры.

Мои выводы опираются на перекличку дисциплин: дипломатическая палеография даёт строку, теология — подтекст, гендерная теория — новую оптику. Три линзы собирают цельный образ, где героиня перестаёт быть статуей на площади Рима и возвращается к человеческой подвижности. Лабильность её идентичности не умаляет военных заслуг, а, напротив, усиливает масштаб: хрупкая фигура протискивается сквозь запечатлённые воском трещины нормы и выходит на поле битвы, уравнивая копьё и алебарду, веру и стратегию, женское и мужское. История Жанны д’Арк напоминает фугирантский аккорд: короткий раскат труб, за которым наступает длившаяся столетия дискуссия о границах тела и духа.