В течение двух десятилетий я просеиваю счет-книги, цеховые журналы и личную переписку мастеров Карла Густава Фаберже. Архивные россыпи убеждают: пасхальное яйцо рождалось как хоровое произведение, где каждая партия — от литейной до эмалевой — звучит в собственной тональности, создавая гармонию, узнаваемую даже сквозь вековой антрацит пыли.

Структура мастерской

Фирма распределяла работу между специализированными бюро: за корпус отвечал «златокузнечный» отдел, за эмалевые поля — финифтяри, за миниатюры — живописцы. Регламент, названный «уставом тишины», запрещал мастерским громоздкую переписку. Вместо писем применялись условные сигналы: короткая серебряная скобка в верхнем левом углу чертежа означала «ускоренный график», пунктир из трёх точек — «ждём камнереза». Подобная семиотика экономила часы, когда календарь поджимал: император ожидал подарок к православной Пасхе без малейшего опоздания.

Моему воображению особенно близок момент, когда главный ювелир Михаил Перхин приглашал резчиков обсудить объёмную вставку. Участники располагали модели, отлитые в бертраните (хрупкий фосфат, пригодный для тестовых выкроек), и бережно прорисовывали грани графитовым стилусом. Грань, рассчитанная неверно, грозила дефектом сборки, поэтому в ход шёл «хематрон» — цилиндр со свинцовыми шариками, оценивающий равновесие будущего механизма по изменению центра масс. Прибор редок, однако упоминания встречаются в описаниях «потрясения яйца» — финального контроля, когда изделие слегка встряхивали над подушкой из морской водоросли зостеры.

Термин «кооперация» применим лишь условно: внутри фирмы царил строгий кастовый порядок. Литьё вёл отдельный артельщик, именуемый «садчик», скань (филигрань) — тонкие золотые нити, скрученные в «гирлянду», — доверялась потомственным мастерам из Тотьмы, приехавшим в Петербург под патронажем самого Карла Густава. После припасовки деталей шестигранной оправы садчик передавал полуфабрикат финифтяру, который обжигал пятнадцатью заходами при температуре, контролируемой пирометром Боднера-Кабанова. Каждый термический шаг существовал под названием: «янтарный рассвет», «свиной глаз», «корона рассвета». Эмоциональная номинация помогала запоминать температуру без термометра: «свиной глаз» соответствовал полу-ржаному оттенку раскалённого золота.

Технологическая синергия

По периферии производства трудились многочисленные субподрядчики. Лазурит из Транс-Байкалья доставляли братья Жежелевы, бирманские рубины — фирма «Аверино», мозаичные пластины из опала — южноавстралийский серальщик Руперт Филлингем. Сырьё перемещалось через «кладовую проб», где пробирщик-асессор коронной лаборатории вырезал крошечные призмы, проводил плавку-копелировку, отмечал результат клеймом «88» (проба с содержанием серебра 12 единиц на золото-меди матрице).

Движение деталей напоминало хореографию: корпус шёл по спирали первого этажа, миниатюрный сюрприз — по противоположной спирали второго. В точке пересечения располагался «сводный антаблемент» — длинный стол из карельской берёзы. Там главные сборщики устраивали «шабаш» — процедуру окончательной стыковки. Для смазки шарниров применялся «блефарал» — сгущённая смесь масла кассии и таллового жира, дающая парообразный налёт, устраняющий микротрение.

Отдельного внимания заслуживает механический отдел Генриха Вигстрема. В нём работали «орфографы» — часовщики, владеющие искусством гравировки под микроскопом. Они вытягивали надписи высотой с ресничную толщину: под каждым портретом императрицы Александры спрятана марка мастерской, видимая лишь через Торричеллиеву трубку с кристаллической жидкостью.

Экономика заказа

Финансовая сторона проекта закреплялась в так называемых «икорно-жемчужных счетах». Название объясняет метод записи: строки, относящиеся к золоту, отделены чернильными «икорками», камни — «жемчугом» из круглых капелек лака. Подписи бухгалтеров выполнены в стиле «омограф» (греческое письмо, где буквы располагаются в спирали), что усложняло подделку. Император платил поэтапно: аванс, затем «мезонит» — плата после монтажа механизма, и финальный «пасхальный рубль».

Примечателен контракт 1906 года: за яйцо «Сибирский клен» фирма получила двадцать пять тысяч рублей, однако из них тринадцать ушли на зарплаты приглашённым художникам, шесть на закупку жадеита, две тысячи на проезд камнерезов Томск — Петербург. Чистый доход едва превышал трёхтысячную отметку. Подобная маржа объясняет, почему фарфоровая линия вторая по прибыльности после карманных украшений: тиражируемый товар окупался быстрее, чем уникальный императорский заказ.

После Октябрьских событий часть артели эмигрировала, часть перешла в «Госхран-Алмаз». Я отыскал ведомость 1922 года, где фамилии бывших «садчиков» числятся под графой «полировщик ножен». Технологическая школа, однако, уцелела: при реставрации резиденций в Царскомрском Селе искусствоведы всё ещё различают характерное «фабержинское зерно» — микроузор, возникающий при глянцевании агатовым полировальником.

Я завершаю наблюдение парадоксальной мыслью: прочность легенды о Фаберже питается не россыпью бриллиантов, а лабиринтом человеческих взаимоотношений — доверия, соперничества, творческой зависти. Пока архивы дышат, яйцо остаётся не предметом роскоши, а своеобразной партитурой, в которой слышен голос каждого мастера.