Листая браслетные книги Императорского Воспитательного дома, я вижу сухие строки: «мужескаго пола, положен у ворот». За лаконичностью сведений прячутся отчаянные решения матерей, а сквозь чернила проступает сложная логика государственного попечения. В XVIII веке население столицы росло медленно, уровень детской смертности шокировал европейских дипломатов, а сельские диоцезы фиксировали инфантицид ― преступление, грозившее демографической ямой. Верхам понадобился институциональный паллиатив: дом призрения.

Экономический расчёт

Императорский Сенат рассматривал подкидышей как будущий «казённый люд». При поступлении на воспитание ребёнок автоматом переходил в разряд податных душ. Обретая пятнадцать лет, выпускник получал направление: морской экипаж, мануфактура, регламентированное ремесло. Филантропическая риторика соседствовала с сухой бухгалтерией: каждая спасённая жизнь означала продление налогооблагаемой цепи. Питейный доход и соляной акциз шли на содержание воспитанников, а затем возвращались через труд их взрослых рук. Правительство использовало дом призрения как демографический протез, компенсируя убыль крестьян, ушедших на фронтир или на каналы.

Медицинский эксперимент

Клиническое отделение при Московском Воспитательном доме стало полигоном для вариации (ранней прививки) и акушерских практикумов. Там впервые в стране задействовали «клюв» Шамбонье — металлический щипец для безболезненного извлечения плода. Заведующий доктор Ламбер принципиально вел статистику успехов, превращая сиротскую колыбель в лабораторию государственных иммунитетов. Через систему контрагенций дети попадали к сельским кормилицам-нянькам, а женский сезонный оброк оплачивался гришкой — единовременной суммой в медных грошах. Этот биомедицинский конвейер укреплял репутацию империи просвещённой, способной не только завоёвывать, но и выхаживать.

Социальный контракт

Императрица Екатерина писала в рескрипте: «Человек, обретший благодеяние во младенчестве, пребудет благодарен короне». Дом призрения формировал лояльность через ритуалы: униформа песочного цвета, ежедневный парад в присутствии опекунского совета, церемониальную выдачу медальона с номером. Законодатель видел в воспитанниках смену для бюрократии низового уровня. Одни уходили в копиистские канцелярии, другие отличались в фельдшерских артелях. Социальная мобильность проходила по фиксированной траектории, превращая детство притворенных сирот в витрину государственного попечительства. Я воспринимаю дом призрения как механизм, где милосердие сплеталось с расчётом: державная машина сушила слёзы, подсчитывая будущие рекруты и податные книги.

Мои выводы опираются на ведомственные отчёты, частные эпистолярии и инспекционные журналы. Феномен домов призрения раскрывает силовую драматургию эпохи: жизнь ребёнка служила аргументом в демографических дебатах, а государство превращало каждую колыбель в аккорд собственной долговечности.